Глубоко в лесу, в уединенной хижине, обитает Борен – человек, сломленный горем и отчаянием. Его дни проходят в монотонной работе и борьбе с внутренними демонами, единственным утешением служит единственная вещь, напоминающая о потерянной любви – деревянная статуэтка. Но покой Борена нарушает возвращение прошлого: назойливые браконьеры, охота за магическими существами и пробуждение древних сил леса. Встреча с существом из другого мира, а затем с призрачным видением возлюбленной, меняют его, пробуждая как звериную ярость, так и забытое сострадание, вплетая его судьбу в мистические тайны леса, где борьба со своим горем переплетается с битвами куда более древними и могущественными.
1
В глубине леса в ложбине, прижавшись спиной к скале, поросшей вечнозелёным мхом, стоит хижина. Рядом, сквозь корни исполинского дуба-великана, сочится источник – вода в нём искрится едва уловимым серебристым светом даже в полдень. Воздух густой, пропитанный запахом хвои, влажной земли и древней магии. Мало кто решится жить здесь.
Топор Борена взмывал и падал с мёртвым, монотонным стуком. Тук. Тук. Тук. Каждое движение – выверенный механизм, лишённый ярости, лишь тяжёлая необходимость. Поленья, похожие на обломки его мира, раскалывались с сухим треском, разлетаясь щепками, которые тут же впитывала влажная земля. Его спина, широкая и сильная, бугрилась мышцами сквозь пропитанную потом старую льняную рубаху, но в глазах, устремлённых куда-то сквозь древесину, сквозь лес, сквозь время, стояла пустота. Глухая непробиваемая тараном стена.
Тишина леса казалась подавленной. Даже птицы пели как-то приглушённо, будто боясь нарушить тяжёлый покой, висевший над хижиной. Воздух казался густым, как смола, и каждый вздох Борена давался с усилием – глухой, протяжный стон, больше похожий на стон раненого зверя, чем на дыхание человека. Внутри бушевал ураган: ледяное море скорби, под которым тлели угли ярости и пучина отчаяния. Но на поверхности – лишь оцепенение, каменная маска на измождённом лице.
На грубо сколоченном столе, рядом с миской с объедками и ножом, стояла Она. Маленькая фигурка из светлого клёна, вырезанная с любовью и нежным мастерством. Линии платья, изгиб шеи, намёк на улыбку – всё было знакомо до боли. Поверхность статуэтки была отполирована до зеркального блеска бесчисленными прикосновениями больших, грубых пальцев. Это был не предмет – это был алтарь. Алтарь памяти, где горело неугасимое пламя утраты. Единственная ненужная для выживания вещь в этом убежище отчаяния.
Сама хижина – сруб из тёмных, смолистых бревен, прочный как скала, но внутри... Внутри царил беспорядок, тщательно игнорируемый. Пыль лежала толстым слоем на полках, кроме полки на которой обычно стояла статуэтка. Одежда валялась в углу. На гвозде у дверного косяка висел выцветший, тонкий платок с вышитыми незабудками – островок цвета в серости. Он колыхался при сквозняке, как призрак.
У холодного очага стоял второй стул – пустой, неуклюже отставленный в сторону, будто его обитательница лишь ненадолго вышла. На него никто не садился.
Лес наблюдал. В чаще, где не дул ветер, шелестели листья. Свет, пробивающийся сквозь непроходимый полог крон, на миг мерцал странным, далеко не солнечным сиянием где-то за спиной Борена. Тишина зверей у кромки поляны была не естественной, а настороженной, словно сама природа затаила дыхание, чувствуя бурю под маской спокойствия этого человека.
Иногда, когда ветер дул с опушки, он приносил отголоски другой жизни. Громкий, пьяный хохот, звяканье железа то ли оружия, то ли инструментов, резкий, болезненный треск – звук ломаемой молодой ветви или вырываемого с корнем растения. Эти звуки впивались в тишину леса, как нож. Мышцы на спине Борена напрягались вмиг. Пальцы сжимали топорище так, что костяшки белели. Челюсти смыкались. Он замирал на мгновение, огромный и грозный, поворачивая голову в сторону шума. В глазах вспыхивали те самые тлеющие угли ярости. Но потом... потом он снова опускал взгляд на чурбак. Тук. Ещё один вздох-стон. Тук. Он не шел туда. Пока. Его война была с самим собой, с памятью, с пустотой внутри этих стен. Деревенские жители были лишь назойливой мухой на краю его личного ада. Но каждый треск ветки, каждый грубый возглас – это был камень, падающий в темный колодец его терпения.
Закончив колоть дрова, Борен воткнул топор в чурбак с таким усилием, что лезвие глубоко вошло в древесину. Он выпрямился, потянулся, и его взгляд машинально скользнул к тёмному проёму двери хижины. Туда, где на столе, ловя скупой лесной свет, мерцала полированная древесина маленькой фигурки. На миг что-то дрогнуло в его каменном лице – тень, боль, бесконечная усталость. Он отвернулся, будто от ожога или от молнии, вспыхнувшей у самого лица, и потянулся к ведру у источника. Рутина продолжалась. Лес молча наблюдал.
Топор Борена взмывал и падал с мёртвым, монотонным стуком. Тук. Тук. Тук. Каждое движение – выверенный механизм, лишённый ярости, лишь тяжёлая необходимость. Поленья, похожие на обломки его мира, раскалывались с сухим треском, разлетаясь щепками, которые тут же впитывала влажная земля. Его спина, широкая и сильная, бугрилась мышцами сквозь пропитанную потом старую льняную рубаху, но в глазах, устремлённых куда-то сквозь древесину, сквозь лес, сквозь время, стояла пустота. Глухая непробиваемая тараном стена.
Тишина леса казалась подавленной. Даже птицы пели как-то приглушённо, будто боясь нарушить тяжёлый покой, висевший над хижиной. Воздух казался густым, как смола, и каждый вздох Борена давался с усилием – глухой, протяжный стон, больше похожий на стон раненого зверя, чем на дыхание человека. Внутри бушевал ураган: ледяное море скорби, под которым тлели угли ярости и пучина отчаяния. Но на поверхности – лишь оцепенение, каменная маска на измождённом лице.
На грубо сколоченном столе, рядом с миской с объедками и ножом, стояла Она. Маленькая фигурка из светлого клёна, вырезанная с любовью и нежным мастерством. Линии платья, изгиб шеи, намёк на улыбку – всё было знакомо до боли. Поверхность статуэтки была отполирована до зеркального блеска бесчисленными прикосновениями больших, грубых пальцев. Это был не предмет – это был алтарь. Алтарь памяти, где горело неугасимое пламя утраты. Единственная ненужная для выживания вещь в этом убежище отчаяния.
Сама хижина – сруб из тёмных, смолистых бревен, прочный как скала, но внутри... Внутри царил беспорядок, тщательно игнорируемый. Пыль лежала толстым слоем на полках, кроме полки на которой обычно стояла статуэтка. Одежда валялась в углу. На гвозде у дверного косяка висел выцветший, тонкий платок с вышитыми незабудками – островок цвета в серости. Он колыхался при сквозняке, как призрак.
У холодного очага стоял второй стул – пустой, неуклюже отставленный в сторону, будто его обитательница лишь ненадолго вышла. На него никто не садился.
Лес наблюдал. В чаще, где не дул ветер, шелестели листья. Свет, пробивающийся сквозь непроходимый полог крон, на миг мерцал странным, далеко не солнечным сиянием где-то за спиной Борена. Тишина зверей у кромки поляны была не естественной, а настороженной, словно сама природа затаила дыхание, чувствуя бурю под маской спокойствия этого человека.
Иногда, когда ветер дул с опушки, он приносил отголоски другой жизни. Громкий, пьяный хохот, звяканье железа то ли оружия, то ли инструментов, резкий, болезненный треск – звук ломаемой молодой ветви или вырываемого с корнем растения. Эти звуки впивались в тишину леса, как нож. Мышцы на спине Борена напрягались вмиг. Пальцы сжимали топорище так, что костяшки белели. Челюсти смыкались. Он замирал на мгновение, огромный и грозный, поворачивая голову в сторону шума. В глазах вспыхивали те самые тлеющие угли ярости. Но потом... потом он снова опускал взгляд на чурбак. Тук. Ещё один вздох-стон. Тук. Он не шел туда. Пока. Его война была с самим собой, с памятью, с пустотой внутри этих стен. Деревенские жители были лишь назойливой мухой на краю его личного ада. Но каждый треск ветки, каждый грубый возглас – это был камень, падающий в темный колодец его терпения.
Закончив колоть дрова, Борен воткнул топор в чурбак с таким усилием, что лезвие глубоко вошло в древесину. Он выпрямился, потянулся, и его взгляд машинально скользнул к тёмному проёму двери хижины. Туда, где на столе, ловя скупой лесной свет, мерцала полированная древесина маленькой фигурки. На миг что-то дрогнуло в его каменном лице – тень, боль, бесконечная усталость. Он отвернулся, будто от ожога или от молнии, вспыхнувшей у самого лица, и потянулся к ведру у источника. Рутина продолжалась. Лес молча наблюдал.
2
Холодный вечер вполз в хижину раньше сумерек, бесконечный, тянущийся ожиданием умиротворения. Борен сидел на стуле у камина, спиной к такому же, только пустовавшему. Огонь плясал за решёткой из ржавого железа, языки пламени – жёлтые, оранжевые, кроваво-красные – лизали чёрные камни, отбрасывая гигантские, неспокойные тени на стены из грубых брёвен. Они прыгали, как демоны, по груде нечищеной посуды, по пыльному платку с незабудками на гвозде. Борен был неподвижен. Каменный истукан, чьи глубоко запавшие глаза отражали лишь трепет огня.
Руки, покрытые старыми шрамами и свежими заусенцами, безвольно лежали на коленях. Взгляд его, казалось, был прикован к хаотичной пляске пламени, пытался найти в ней порядок, смысл, успокоение. Но камин не давал ответов, он лишь напоминал о холоде за стенами, о сырости, пропитавшей воздух до костей. И, как всегда, его взгляд, словно предатель, медленно, неохотно, пополз в сторону стола.
Она стояла на краю грубой доски, в единственном луче света, просочившегося сквозь закопчённое окошко. Фигурка из клёна. Полированная поверхность ловила отблески огня, превращаясь в миниатюрный маяк в полумраке. Борен не хотел смотреть, но пальцы его сами сжались, будто ощущая подушечками знакомую, гладкую теплоту дерева, выточенного его руками. Её образ. Линии платья, изгиб шеи, легкий наклон головы, едва обозначенная улыбка... И в этот миг огонь в камине не просто отразился в его глазах – он разгорелся там, сменив пустоту на золотистое сияние.
Внезапно запахло не дымом и сыростью: повеяло горячим мёдом и пыльцой. Хижина растворилась. Он находился на упругом, изумрудном ковре луга под стенами родного города. Солнце лилось с бездонного синего неба так ярко, что слепило, было таким теплым, что пропитывало кожу до самых костей. Воздух звенел от жужжания пчёл и трелей жаворонков, взмывающих в высь.
Он сидел не на стуле, а прислонившись спиной к мощному стволу старого вяза, чья тень была прохладным островком в море света. Рядом была Она. Лира. Её голова лежала у него на плече, каштановые волосы, распущенные по ветру, пахли полевыми цветами и чем-то неуловимо сладким – её собственным запахом. Рука поверх его. Пальцы сплетены. Он чувствовал биение её пульса, тонкое, живое, как трепет крыльев бабочки. Она что-то говорила, смеялась, и звук её смеха был чистым, как родниковая вода, сливаясь с шелестом листвы над головой. Он не слышал слов, только эту музыку счастья, этот безмятежный покой, эту абсолютную уверенность, что так будет всегда – солнце, луг, тень вяза, её тепло, её рука в его руке. Он смотрел не на пламя, а на её лицо, освещённое солнцем, на полуприкрытые ресницы, на лёгкую улыбку, играющую на губах. В груди распирало что-то огромное, светлое, лишённое имени, но сильнее любого заклинания...
Холодная капля.
Она упала ему прямо на темя, ледяная, резкая, как удар ножом. Золотое солнце, вяз, город – всё взорвалось в мириады осколков. Щёлк.
Борен вздрогнул всем телом, словно очнувшись от глубокого обморока. Глаза, ещё секунду назад сиявшие внутренним светом, снова стали пустыми, мертвыми озёрами, лишь тускло отражающими огонь. Он моргнул несколько раз, ощущая жгучую сухость под веками. Ещё одна капля – тук – упала на его плечо, оставив тёмное пятно на грубой ткани. Потом ещё одна – тук – на глиняный пол рядом с ногой.
Он медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднял голову. В потолке, в углу над пустым стулом, зияло несколько тёмных, мокрых пятен. Сквозь щели в ветхой кровле сочилась вода, собиралась в капли и падала вниз с монотонным, навязчивым тук... тук... тук.... Не просто дождь. Стук судьбы. Напоминание. Протечка крыши, ещё одна трещина в его мире, ещё один прорыв внешнего хаоса в его хрупкое убежище скорби.
Он снова посмотрел на статуэтку: полированный клён теперь казался холодным и далёким. Отблески огня на нём были уже не солнечными лучами, а лишь отражением тленного, земного пламени, которое вот-вот могло погаснуть. Тук. Капля упала прямо на пустой стул, расплываясь тёмным пятном на сиденье.
Борен глухо охнул, словно эта капля упала ему на сердце. Он встал, движения его были тяжёлые, лишённые цели. Нужно подставить ведро? Заткнуть дыру соломой? Это требовало усилий. Мысли. А внутри была только ледяная пустота, оставшаяся после яркого, жёстокого мига воспоминания, и бесконечный, ненавистный тук... тук... тук... дождя, стиравшего последние следы солнечного луга. Он стоял посреди хижины, огонь освещал его измождённое лицо, а дождь за стенами гудел, как похоронный марш, сливаясь с каплями, пробивающимися в его личный ад. Воспоминания были убежищем, но крыша этого убежища тоже протекала.
Руки, покрытые старыми шрамами и свежими заусенцами, безвольно лежали на коленях. Взгляд его, казалось, был прикован к хаотичной пляске пламени, пытался найти в ней порядок, смысл, успокоение. Но камин не давал ответов, он лишь напоминал о холоде за стенами, о сырости, пропитавшей воздух до костей. И, как всегда, его взгляд, словно предатель, медленно, неохотно, пополз в сторону стола.
Она стояла на краю грубой доски, в единственном луче света, просочившегося сквозь закопчённое окошко. Фигурка из клёна. Полированная поверхность ловила отблески огня, превращаясь в миниатюрный маяк в полумраке. Борен не хотел смотреть, но пальцы его сами сжались, будто ощущая подушечками знакомую, гладкую теплоту дерева, выточенного его руками. Её образ. Линии платья, изгиб шеи, легкий наклон головы, едва обозначенная улыбка... И в этот миг огонь в камине не просто отразился в его глазах – он разгорелся там, сменив пустоту на золотистое сияние.
Внезапно запахло не дымом и сыростью: повеяло горячим мёдом и пыльцой. Хижина растворилась. Он находился на упругом, изумрудном ковре луга под стенами родного города. Солнце лилось с бездонного синего неба так ярко, что слепило, было таким теплым, что пропитывало кожу до самых костей. Воздух звенел от жужжания пчёл и трелей жаворонков, взмывающих в высь.
Он сидел не на стуле, а прислонившись спиной к мощному стволу старого вяза, чья тень была прохладным островком в море света. Рядом была Она. Лира. Её голова лежала у него на плече, каштановые волосы, распущенные по ветру, пахли полевыми цветами и чем-то неуловимо сладким – её собственным запахом. Рука поверх его. Пальцы сплетены. Он чувствовал биение её пульса, тонкое, живое, как трепет крыльев бабочки. Она что-то говорила, смеялась, и звук её смеха был чистым, как родниковая вода, сливаясь с шелестом листвы над головой. Он не слышал слов, только эту музыку счастья, этот безмятежный покой, эту абсолютную уверенность, что так будет всегда – солнце, луг, тень вяза, её тепло, её рука в его руке. Он смотрел не на пламя, а на её лицо, освещённое солнцем, на полуприкрытые ресницы, на лёгкую улыбку, играющую на губах. В груди распирало что-то огромное, светлое, лишённое имени, но сильнее любого заклинания...
Холодная капля.
Она упала ему прямо на темя, ледяная, резкая, как удар ножом. Золотое солнце, вяз, город – всё взорвалось в мириады осколков. Щёлк.
Борен вздрогнул всем телом, словно очнувшись от глубокого обморока. Глаза, ещё секунду назад сиявшие внутренним светом, снова стали пустыми, мертвыми озёрами, лишь тускло отражающими огонь. Он моргнул несколько раз, ощущая жгучую сухость под веками. Ещё одна капля – тук – упала на его плечо, оставив тёмное пятно на грубой ткани. Потом ещё одна – тук – на глиняный пол рядом с ногой.
Он медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднял голову. В потолке, в углу над пустым стулом, зияло несколько тёмных, мокрых пятен. Сквозь щели в ветхой кровле сочилась вода, собиралась в капли и падала вниз с монотонным, навязчивым тук... тук... тук.... Не просто дождь. Стук судьбы. Напоминание. Протечка крыши, ещё одна трещина в его мире, ещё один прорыв внешнего хаоса в его хрупкое убежище скорби.
Он снова посмотрел на статуэтку: полированный клён теперь казался холодным и далёким. Отблески огня на нём были уже не солнечными лучами, а лишь отражением тленного, земного пламени, которое вот-вот могло погаснуть. Тук. Капля упала прямо на пустой стул, расплываясь тёмным пятном на сиденье.
Борен глухо охнул, словно эта капля упала ему на сердце. Он встал, движения его были тяжёлые, лишённые цели. Нужно подставить ведро? Заткнуть дыру соломой? Это требовало усилий. Мысли. А внутри была только ледяная пустота, оставшаяся после яркого, жёстокого мига воспоминания, и бесконечный, ненавистный тук... тук... тук... дождя, стиравшего последние следы солнечного луга. Он стоял посреди хижины, огонь освещал его измождённое лицо, а дождь за стенами гудел, как похоронный марш, сливаясь с каплями, пробивающимися в его личный ад. Воспоминания были убежищем, но крыша этого убежища тоже протекала.
3
Рассвет разбил хижину обломками света.
Борен открыл глаза. Тело ныло. Душа — выжженная пустыня. Одиночество впивалось ледяными когтями. Он лежал на жёстком тюфяке, под грубым одеялом, пропитанным запахом сырости и пепла. Крыша над стулом обвалилась за ночь, оставив на полу груду мокрой соломы и сломанных стропил. И посреди этого хаоса... луч.
Яркий, тёплый, плотный столб солнечного света. Он падал прямо на лицо Борена, пылинки танцевали в его золотистой пыли. Пыль пахла... не плесенью. Воспоминаниями…
— Бо-о-рен! — Голос Лиры, звонкий, как утренние колокольчики, прорезал тишину их солнечной горницы. — Опять твоё лицо — как грозовая туча над Белыми Горами!
Она сидела напротив, подперев щёку рукой, карие глаза смеялись. Солнечные зайчики прыгали в её каштановых волосах. Древний фолиант, распахнутый посередине, терпеливо ожидал порции её внимания, полностью сосредоточенного на задумчивом лице напротив.
— Твоя служба в Западном Оке, — она ткнула пальцем в его нахмуренный лоб, — это же не только мрачные отчёты и подозрительные тени в порту! Это — крылья! Послушай: каждый новый порт — шанс попробовать фрукт, который пахнет луной! Каждая незнакомка на рынке может оказаться высшим духом – смотри только не засматривайся слишком! Каждый странный обычай — ключ к магической загадке, которую не разгадать в наших скучных архивах!
Светлая лёгкая ткань платья колыхнулась, убранные за ухо волосы упали вперёд, нависнув над книгой. Её пальцы коснулись его морщины между бровей. Нежно. Потом губы. Тёплый, лёгкий поцелуй прямо туда, где гнездилась хмурость. И — чудо. Морщина... растаяла. Грусть отступила перед потоком её тепла. Он неуверенно улыбнулся…
…Чирик!
Резкий звук ворвался в хрупкий мир воспоминания. Маленькая, юркая птичка с изумрудным отливом на крыльях метнулась через дыру в крыше. Села на край грубого стола. Головка дёрнулась. Чёрный глаз-бусинка уставился на статуэтку Лиры.
Борен замер. Потом, с глухим стоном, поднялся с тюфяка. Шаг. Ещё шаг. Рука протянулась, чтобы спугнуть нахала, покусившегося на его святыню.
Птичка взметнулась. Запорхнула к потолку. Завертелась, неуловимая…
— Поймай меня, Борен-Унылый! — Лира, хохоча, металась по цветущему лугу, за спиной сжав кулачки. Солнечные блики играли на её легком платье. — Если поймаешь — получишь сокровище!
Он догнал её у старого дуба, обвил руками. Она вся дрожала от смеха, задыхаясь.
— Сдаешься, разбойница?
— Сдаюсь! — Она выдохнула, и вдруг её смех сменился нежной серьезностью. В глазах — глубина лунного колодца. — Держи. — Она разжала ладонь. На тонком кожаном шнурке лежала жемчужина. Не белая. Не розовая. Она переливалась всеми оттенками лунного света и глубинного мрака одновременно, и в её сердцевине пульсировал крошечный огонёк. — Частичка моего Источника, — прошептала Лира, надевая кулон ему на шею. Кожа шнура была теплой от её рук. Жемчужина коснулась груди — и он почувствовал... связь. Тонкую, как паутинка, но неразрывную. Её смех, её дыхание, её спокойное присутствие — где бы он ни был. Драгоценность чародея.
ЩЁЛК. ШУРХ.
Прогнившая солома, задетой крылом улетающей птицы, рухнула с крыши. Прямо в луч солнца. Золотая пыль взметнулась вихрем и осела.
Мир хижины вернулся. Холодный. Реальный.
Борен стоял, опустошенный. Рука машинально потянулась к шее. Пальцы нащупали гладкую, холодную поверхность под одеждой. Жемчужина Лиры…
— Это не просто украшение, Борен Солнечный, — её голос стал тише, серьёзнее, но в уголках губ танцевали всё те же озорные искорки. — Это мост. Частица моего Источника, сплетённая с твоей душой. Хочешь почувствовать меня рядом, когда между нами моря или пустыни? Слушай инструкцию, Разведчик Запада!
Она коснулась жемчужины кончиком пальца, и крошечный огонёк в её сердцевине вспыхнул ярче:
— Первое: забудь отчёты, тревоги, шум мира. Дай улечься волнам в душе, как воде в лесном омуте после дождя. Без чистоты покоя – только шёпот, а не голос. Второе: призови Источник… Не мой – твой! Коснись жемчужины и представь, как солнечное тепло касается её лунного света. Не силу, а искру – как первое пламя костра. Третье: доверься Хранителям. Помни, вокруг нас всегда незримые Смотрители. Посланники Высших, следящие за нитями Порядка. Не ищи их глазами – отпусти намерение. Если твоя душа чиста, а цель – любовь, а не власть, они пропустят твой зов сквозь ткани миров, как ветер проносит семя через скалы.
В тот же миг Борен ощутил не физический контакт, а... присутствие. Тёплую волну, исходящую от жемчуга, и где-то далеко, в самой глубине сознания – отзвук её улыбки, как эхо в горном ущелье.— Чувствуешь? — прошептала Лира, прижимая его руку к жемчужине. — Это не я. Это путь, который мы открыли. Дорога доверия – к Источникам, к Хранителям, друг к другу…
…Взгляд скользнул к статуэтке. Полированный клён в луче солнца казался теперь лишь куском дерева.
Он резко развернулся. Вышел из хижины. Вдохнул морозный воздух, режущий лёгкие. Подошёл к ручью у опушки. Вода — ледяная, как смерть. Он наклонился, зачерпнул горсть. Плеснул в лицо.
Ледяная вода на мгновение выдернула из реальности, забрав остатки воздуха из лёгких. Холодная волна пробежала по коже, поднимая волоски на теле, будто кто-то провёл невидимой рукой против шерсти. Капли стекали по щекам, смешиваясь с чем-то солёным. Он смотрел на своё отражение в тёмной воде: измождённое лицо с пустыми глазами.
Его пальцы сжали чёрную, потухшую жемчужину на шее. Тишина внутри? Его душа была выжжена, опустошена… Солнечный Источник? Его собственная сила казалась пеплом… Хранители? Доверие? После того, что случилось с Лирой... после того, как жемчужина погасла...
Он попытался. Отчаянно, с хрипом в горле, сосредоточился. Лира...Ничего. Только глухая, ледяная пустота в груди и мёртвый камень под пальцами. Ни тепла, ни эха улыбки. Ни малейшего намёка на незримых Смотрителей. Лишь шелест ветра в соснах да леденящий вой тоски в собственной душе.
Жемчужина молчала. Хранители молчали. Мир, некогда наполненный магическими нитями и обещаниями, стал огромной, беззвучной могилой. Борен уронил голову на сжатые кулаки. Солнце светило, птицы пели, а мост был сожжен. Осталась только тьма и инструкция, которая больше не работала.
Он стоял над ручьем, пытаясь отмыть ледяной водой память, что жгла сильнее любого пламени.
Морозный воздух впивался в лёгкие, как иглы. Солёный привкус на губах – слезы или вода ручья? – был единственным напоминанием, что он ещё жив. Внезапно, сквозь монотонное журчание воды и собственное тяжёлое дыхание, в сознание вполз другой звук.
Со стороны мрачного леса, где вековые сосны смыкались в непроглядную стену, донёсся хруст. Не случайный, от падающей ветки. Нет. Это был размеренный, намеренный хруст – будто кто-то тяжёлый продирался сквозь бурелом. За ним – приглушенный лязг. Металла о металл? Или камня о броню? Звук был чуждым, инородным в этом забытом богами месте.
Борен замер. Не страх пронзил его – страх был слишком живым чувством. Это было нечто иное. Ледяная скорлупа апатии, окутывавшая его душу, треснула. Вдруг по спине пробежал холодок, не от мороза, а от внезапного, почти забытого инстинкта. Пальцы сами собой разжали жемчужину и потянулись к рукояти короткого меча на поясе – старого, зазубренного спутника – но рука замерла: старый клинок отслужил своё, и теперь покоился на стене памяти в таких далёких, некогда родных стенах покинутого дома.
Сердце, дремавшее камнем, стукнуло один раз. Громко. Резко. Как молот по наковальне пустоты. В глазах, пустых секунду назад, мелькнула искра – не ярости, не отваги, а напряженного внимания. Кто? Или что? Лес молчал, лишь ветер завыл чуть громче в вершинах, словно предупреждая. Борен повернул голову на звук, тело инстинктивно приняло устойчивую стойку. Лёд тронулся. Вместо тоски в жилах внезапно заструился ледяной адреналин тревоги.
Борен открыл глаза. Тело ныло. Душа — выжженная пустыня. Одиночество впивалось ледяными когтями. Он лежал на жёстком тюфяке, под грубым одеялом, пропитанным запахом сырости и пепла. Крыша над стулом обвалилась за ночь, оставив на полу груду мокрой соломы и сломанных стропил. И посреди этого хаоса... луч.
Яркий, тёплый, плотный столб солнечного света. Он падал прямо на лицо Борена, пылинки танцевали в его золотистой пыли. Пыль пахла... не плесенью. Воспоминаниями…
— Бо-о-рен! — Голос Лиры, звонкий, как утренние колокольчики, прорезал тишину их солнечной горницы. — Опять твоё лицо — как грозовая туча над Белыми Горами!
Она сидела напротив, подперев щёку рукой, карие глаза смеялись. Солнечные зайчики прыгали в её каштановых волосах. Древний фолиант, распахнутый посередине, терпеливо ожидал порции её внимания, полностью сосредоточенного на задумчивом лице напротив.
— Твоя служба в Западном Оке, — она ткнула пальцем в его нахмуренный лоб, — это же не только мрачные отчёты и подозрительные тени в порту! Это — крылья! Послушай: каждый новый порт — шанс попробовать фрукт, который пахнет луной! Каждая незнакомка на рынке может оказаться высшим духом – смотри только не засматривайся слишком! Каждый странный обычай — ключ к магической загадке, которую не разгадать в наших скучных архивах!
Светлая лёгкая ткань платья колыхнулась, убранные за ухо волосы упали вперёд, нависнув над книгой. Её пальцы коснулись его морщины между бровей. Нежно. Потом губы. Тёплый, лёгкий поцелуй прямо туда, где гнездилась хмурость. И — чудо. Морщина... растаяла. Грусть отступила перед потоком её тепла. Он неуверенно улыбнулся…
…Чирик!
Резкий звук ворвался в хрупкий мир воспоминания. Маленькая, юркая птичка с изумрудным отливом на крыльях метнулась через дыру в крыше. Села на край грубого стола. Головка дёрнулась. Чёрный глаз-бусинка уставился на статуэтку Лиры.
Борен замер. Потом, с глухим стоном, поднялся с тюфяка. Шаг. Ещё шаг. Рука протянулась, чтобы спугнуть нахала, покусившегося на его святыню.
Птичка взметнулась. Запорхнула к потолку. Завертелась, неуловимая…
— Поймай меня, Борен-Унылый! — Лира, хохоча, металась по цветущему лугу, за спиной сжав кулачки. Солнечные блики играли на её легком платье. — Если поймаешь — получишь сокровище!
Он догнал её у старого дуба, обвил руками. Она вся дрожала от смеха, задыхаясь.
— Сдаешься, разбойница?
— Сдаюсь! — Она выдохнула, и вдруг её смех сменился нежной серьезностью. В глазах — глубина лунного колодца. — Держи. — Она разжала ладонь. На тонком кожаном шнурке лежала жемчужина. Не белая. Не розовая. Она переливалась всеми оттенками лунного света и глубинного мрака одновременно, и в её сердцевине пульсировал крошечный огонёк. — Частичка моего Источника, — прошептала Лира, надевая кулон ему на шею. Кожа шнура была теплой от её рук. Жемчужина коснулась груди — и он почувствовал... связь. Тонкую, как паутинка, но неразрывную. Её смех, её дыхание, её спокойное присутствие — где бы он ни был. Драгоценность чародея.
ЩЁЛК. ШУРХ.
Прогнившая солома, задетой крылом улетающей птицы, рухнула с крыши. Прямо в луч солнца. Золотая пыль взметнулась вихрем и осела.
Мир хижины вернулся. Холодный. Реальный.
Борен стоял, опустошенный. Рука машинально потянулась к шее. Пальцы нащупали гладкую, холодную поверхность под одеждой. Жемчужина Лиры…
— Это не просто украшение, Борен Солнечный, — её голос стал тише, серьёзнее, но в уголках губ танцевали всё те же озорные искорки. — Это мост. Частица моего Источника, сплетённая с твоей душой. Хочешь почувствовать меня рядом, когда между нами моря или пустыни? Слушай инструкцию, Разведчик Запада!
Она коснулась жемчужины кончиком пальца, и крошечный огонёк в её сердцевине вспыхнул ярче:
— Первое: забудь отчёты, тревоги, шум мира. Дай улечься волнам в душе, как воде в лесном омуте после дождя. Без чистоты покоя – только шёпот, а не голос. Второе: призови Источник… Не мой – твой! Коснись жемчужины и представь, как солнечное тепло касается её лунного света. Не силу, а искру – как первое пламя костра. Третье: доверься Хранителям. Помни, вокруг нас всегда незримые Смотрители. Посланники Высших, следящие за нитями Порядка. Не ищи их глазами – отпусти намерение. Если твоя душа чиста, а цель – любовь, а не власть, они пропустят твой зов сквозь ткани миров, как ветер проносит семя через скалы.
В тот же миг Борен ощутил не физический контакт, а... присутствие. Тёплую волну, исходящую от жемчуга, и где-то далеко, в самой глубине сознания – отзвук её улыбки, как эхо в горном ущелье.— Чувствуешь? — прошептала Лира, прижимая его руку к жемчужине. — Это не я. Это путь, который мы открыли. Дорога доверия – к Источникам, к Хранителям, друг к другу…
…Взгляд скользнул к статуэтке. Полированный клён в луче солнца казался теперь лишь куском дерева.
Он резко развернулся. Вышел из хижины. Вдохнул морозный воздух, режущий лёгкие. Подошёл к ручью у опушки. Вода — ледяная, как смерть. Он наклонился, зачерпнул горсть. Плеснул в лицо.
Ледяная вода на мгновение выдернула из реальности, забрав остатки воздуха из лёгких. Холодная волна пробежала по коже, поднимая волоски на теле, будто кто-то провёл невидимой рукой против шерсти. Капли стекали по щекам, смешиваясь с чем-то солёным. Он смотрел на своё отражение в тёмной воде: измождённое лицо с пустыми глазами.
Его пальцы сжали чёрную, потухшую жемчужину на шее. Тишина внутри? Его душа была выжжена, опустошена… Солнечный Источник? Его собственная сила казалась пеплом… Хранители? Доверие? После того, что случилось с Лирой... после того, как жемчужина погасла...
Он попытался. Отчаянно, с хрипом в горле, сосредоточился. Лира...Ничего. Только глухая, ледяная пустота в груди и мёртвый камень под пальцами. Ни тепла, ни эха улыбки. Ни малейшего намёка на незримых Смотрителей. Лишь шелест ветра в соснах да леденящий вой тоски в собственной душе.
Жемчужина молчала. Хранители молчали. Мир, некогда наполненный магическими нитями и обещаниями, стал огромной, беззвучной могилой. Борен уронил голову на сжатые кулаки. Солнце светило, птицы пели, а мост был сожжен. Осталась только тьма и инструкция, которая больше не работала.
Он стоял над ручьем, пытаясь отмыть ледяной водой память, что жгла сильнее любого пламени.
Морозный воздух впивался в лёгкие, как иглы. Солёный привкус на губах – слезы или вода ручья? – был единственным напоминанием, что он ещё жив. Внезапно, сквозь монотонное журчание воды и собственное тяжёлое дыхание, в сознание вполз другой звук.
Со стороны мрачного леса, где вековые сосны смыкались в непроглядную стену, донёсся хруст. Не случайный, от падающей ветки. Нет. Это был размеренный, намеренный хруст – будто кто-то тяжёлый продирался сквозь бурелом. За ним – приглушенный лязг. Металла о металл? Или камня о броню? Звук был чуждым, инородным в этом забытом богами месте.
Борен замер. Не страх пронзил его – страх был слишком живым чувством. Это было нечто иное. Ледяная скорлупа апатии, окутывавшая его душу, треснула. Вдруг по спине пробежал холодок, не от мороза, а от внезапного, почти забытого инстинкта. Пальцы сами собой разжали жемчужину и потянулись к рукояти короткого меча на поясе – старого, зазубренного спутника – но рука замерла: старый клинок отслужил своё, и теперь покоился на стене памяти в таких далёких, некогда родных стенах покинутого дома.
Сердце, дремавшее камнем, стукнуло один раз. Громко. Резко. Как молот по наковальне пустоты. В глазах, пустых секунду назад, мелькнула искра – не ярости, не отваги, а напряженного внимания. Кто? Или что? Лес молчал, лишь ветер завыл чуть громче в вершинах, словно предупреждая. Борен повернул голову на звук, тело инстинктивно приняло устойчивую стойку. Лёд тронулся. Вместо тоски в жилах внезапно заструился ледяной адреналин тревоги.
4
Лесная подстилка шелестела под цепкими лапками, как пергамент, исписанный невидимыми знаками. Шмыг-шмыг-шмыг! Тень, маленький дух в меховой шкурке цвета ночной грозы с серебряным отсветом, носился меж опавших кленовых ладоней и дубовых щитов. Его широкий, влажный нос, чёрный бутончик на мордочке, трепетал. Воздух был густым супом из ароматов: терпкая гниль, сладковатый дух грибницы, пыльца последних осенних цветов, солоноватый пот оленя, прошедшего час назад, и едва уловимый, но такой манящий пряный дымок – запах спелых теневых ягод, спрятанных под корнями старой ели.
Его глазки-бусинки, чёрные и блестящие, как обсидиан, вылавливали не то, что видели простые звери. Тропа перед ним светилась. Не ярко, а мягким, переливчатым сиянием – следы сотен лап, копыт, крыльев, духов, что ежедневно протоптали эту незримую дорогу к воде и корму. Серебристые нити энергии, тонкие, как паутина, вились в воздухе, отмечая пути миграции крошечных светлячков-душ. Тень скакал по этому сияющему ковру, его длинный, сужающийся хвост, как живой штурвал, помогал балансировать. Он ловко перепрыгнул через нору полёвки, миновал грозное для мыши место, отмеченное резким запахом лисы, и устремился к тому пряному дымку. Он был так близко! Его большие, когтистые лапы уверенно отталкивались от земли, ушки-радары, заостренные на кончиках, ловили лишь привычный хор леса: шелест, чириканье, далёкий крик сойки. Опасность? Её не было в его мире в этот миг. Запах затмил всё, затуманил древние инстинкты. Он был охотником за диковинкой, азартным искателем сокровищ.
Вот она, примятая трава у корней ели! Тень сунул нос в прохладную темноту, всхрапывая от предвкушения. Его передняя лапка, с растопыренными цепкими пальцами, шагнула вперёд, на мягкий мох...
ЩЁЛК!
Мир взорвался белой, огненной агонией. Железные челюсти, холодные и бездушные, с хрустом кости и плоти сомкнулись на его тонкой передней ноге. Визг! Не его собственный – казалось, вырвался из самой земли, пронзительный, полный непонимания и чудовищной боли. Боль была вселенной, чёрной дырой, втянувшей в себя все мысли, все ощущения, кроме этого невыносимого огня в кости. Он дёргался, как марионетка на раскаленных струнах, безумно, отчаянно. Когти задних лап скребли по железу, по мху, по собственной шерсти. Кровь – тёплая, липкая, с медным запахом, оскверняющим лес – залила серебристый мех. Паника вздыбила шерсть, превратив его в клубок дрожащего ужаса. Глаза, широко распахнутые, отражали лишь слепящую боль и нависшие над ним стволы деревьев – гигантские, безразличные виселицы.
Топот. Грубый смех. Голоса.
— Глянь-ка, Седой! Попался чертёнок!
— Ха! Горазд орать, гадёныш!
— Тащи его, Гур, аккуратней, шкурка-то не простая, глядишь, барыга даст за неё не мало!
Грубые руки, пахнущие потом, дымом и железом, схватили его за загривок. Боль от сжатия челюстей капкана стала ещё нестерпимей. Тень завизжал снова, теперь от ярости и бессилия. Его подняли в воздух. Перед его помутневшим взором возникло красное, довольное лицо с пьяными глазами – Гур. И в этом лице, в этом гоготании, Тень увидел воплощение всего чуждого, всего, что разрушало его мир.
Инстинкт. Последняя искра.
Он извернулся, как угорь в руках, вопя от боли, но движимый чистой, дикой ненавистью. Когтистая задняя лапа рванулась вперёд, царапина – глубокая, по самое мясо – прочертила по загорелой руке Гура от запястья до локтя.
— А-а-а! &#$!
В следующее мгновение маленькая, острая пасть впилась в самое близкое – в мясистую щеку мужчины. Неглубоко, но больно, до крови.
— ТВАРЬ!
Удар был страшен. Тень швырнули о землю, как тряпку. Он ударился боком о корень, мир на миг погас, наполнившись искрами и звоном. Но адреналин, последний дар отчаявшегося тела, впился в жилы. Бежать! Сквозь туман боли, сквозь хромоту перебитой лапы. Он не видел, не слышал – он полз, отталкиваясь тремя лапами, волоча искалеченную конечность, оставляя на листве алый, прерывистый след. Крики людей, их тяжелые шаги – всё это было где-то сзади, в другом измерении. Он бежал не к логову – туда вели бы следы. Он бежал от него, вглубь незнакомой чащи, туда, где запахи были чужими, а тропы не светились.
Силы уходили, как пробившийся тонкий ручеёк сквозь густую листву. Каждый вдох резал ножом. Кровь, тёплая и липкая, пропитывала шёрстку на боку и животе, слипала веки. Серебристый отлив потускнел, стал грязно-бурым. Лес вокруг начал расплываться, терять чёткость. Он сполз в ямку под вывороченным корнем, забился в самую тёмную щель, прижимаясь к холодной, влажной земле. Конец. Знание, холодное и ясное, как лезвие, пронзило панику: это были его последние минуты..? Воздух больше не нёс запахов ягод или цветов. Только кровь. Только сырая земля. Только тухлая тень смерти.
Но даже тогда, когда тьма начала сгущаться на краях зрения, а сердце билось, как пойманная птица о прутья, Тень пополз. Вперёд, на сантиметр. Ещё. Его крошечное, изуродованное тело, инстинктивно искало укрытие глубже. Коготки слабо царапали глину. Нос, всё ещё чёрный бутончик, дрожал, втягивая горькие глотки мира. Он хотел спрятаться. От людей. От боли. Спрятаться в тени, под корнем, где пахло не страхом, а древним, вечным мхом. Последняя искорка сознания боролась с наступающей пустотой, заставляя крошечное сердце биться ещё и ещё в грязи и крови.Тень полз. Каждый сантиметр давался ценою вспышки адской боли в перебитой лапе и жгучего огня в боку. Темнота сгущалась, пожирая края мира. И вдруг... сквозь пелену, он увидел. Не глазами, а какой-то искрой духа внутри.
Прямо перед его мордочкой, в сыром полумраке под корнями, замерцали капельки. Не росы. Не воды. Они были светящимися, крошечными, как пылинки лунного света, усеявшими тончайшие, невидимые нити паутины, сплетенной меж корнями и увядшей травой. Они висели, как россыпь холодных алмазов, переливаясь бледно-серебристым и едва уловимым голубым сиянием. И эти капли складывались в дорожку. Хрупкую, призрачную, но неоспоримо ведущую вперёд, вглубь леса, туда, где пахло лишь сыростью и вековой тишиной.
Знак. Знак Старейшины! Мысль пронзила агонию, чистая и ясная, как ручеёк. Тот самый, о ком шептались древние духи леса, чьё присутствие ощущалось в шелесте вековых крон и в глубинных ключах. Спасение! Оно было здесь, протянуто на тончайших нитях паутины! Новые силы, отчаянные и последние, влились в израненное тело. Тень рванулся вперед, к ближайшей мерцающей капельке. Его черный носик-бутончик дрогнул, пытаясь втянуть обещание этого света. Он протянул окровавленную мордочку...И коснулся холодной, липкой глины. Никакого света. Никаких алмазных росинок. Только сырая тьма, давившая со всех сторон, и слабый запах... инея? Или просто последний обман угасающего сознания? Жестокая иллюзия надежды.
Щёлк.
Не звук, ощущение. Как будто внутри что-то тонкое и хрупкое – нить, струна, сама связь с миром – оборвалось. Боль внезапно исчезла. Паника растворилась. Осталась лишь бескрайняя, непроглядная тьма. Густая, как его шёрстка, тихая, как могила. Она накрыла Тень с головой, не оставив места ни для мыслей, ни для страха, ни для ощущения собственного изуродованного тела. Лапки перестали чувствовать холод земли. Дыхание... замедлилось. Сознание, как угасшая искра, покинуло маленькое, измятое тельце с серебристо-чёрной шёрсткой, запачканной грязью и собственной кровью. Осталась только бездонная пустота и тишина Вечного Потока, ждущего свою новую струйку.
Его глазки-бусинки, чёрные и блестящие, как обсидиан, вылавливали не то, что видели простые звери. Тропа перед ним светилась. Не ярко, а мягким, переливчатым сиянием – следы сотен лап, копыт, крыльев, духов, что ежедневно протоптали эту незримую дорогу к воде и корму. Серебристые нити энергии, тонкие, как паутина, вились в воздухе, отмечая пути миграции крошечных светлячков-душ. Тень скакал по этому сияющему ковру, его длинный, сужающийся хвост, как живой штурвал, помогал балансировать. Он ловко перепрыгнул через нору полёвки, миновал грозное для мыши место, отмеченное резким запахом лисы, и устремился к тому пряному дымку. Он был так близко! Его большие, когтистые лапы уверенно отталкивались от земли, ушки-радары, заостренные на кончиках, ловили лишь привычный хор леса: шелест, чириканье, далёкий крик сойки. Опасность? Её не было в его мире в этот миг. Запах затмил всё, затуманил древние инстинкты. Он был охотником за диковинкой, азартным искателем сокровищ.
Вот она, примятая трава у корней ели! Тень сунул нос в прохладную темноту, всхрапывая от предвкушения. Его передняя лапка, с растопыренными цепкими пальцами, шагнула вперёд, на мягкий мох...
ЩЁЛК!
Мир взорвался белой, огненной агонией. Железные челюсти, холодные и бездушные, с хрустом кости и плоти сомкнулись на его тонкой передней ноге. Визг! Не его собственный – казалось, вырвался из самой земли, пронзительный, полный непонимания и чудовищной боли. Боль была вселенной, чёрной дырой, втянувшей в себя все мысли, все ощущения, кроме этого невыносимого огня в кости. Он дёргался, как марионетка на раскаленных струнах, безумно, отчаянно. Когти задних лап скребли по железу, по мху, по собственной шерсти. Кровь – тёплая, липкая, с медным запахом, оскверняющим лес – залила серебристый мех. Паника вздыбила шерсть, превратив его в клубок дрожащего ужаса. Глаза, широко распахнутые, отражали лишь слепящую боль и нависшие над ним стволы деревьев – гигантские, безразличные виселицы.
Топот. Грубый смех. Голоса.
— Глянь-ка, Седой! Попался чертёнок!
— Ха! Горазд орать, гадёныш!
— Тащи его, Гур, аккуратней, шкурка-то не простая, глядишь, барыга даст за неё не мало!
Грубые руки, пахнущие потом, дымом и железом, схватили его за загривок. Боль от сжатия челюстей капкана стала ещё нестерпимей. Тень завизжал снова, теперь от ярости и бессилия. Его подняли в воздух. Перед его помутневшим взором возникло красное, довольное лицо с пьяными глазами – Гур. И в этом лице, в этом гоготании, Тень увидел воплощение всего чуждого, всего, что разрушало его мир.
Инстинкт. Последняя искра.
Он извернулся, как угорь в руках, вопя от боли, но движимый чистой, дикой ненавистью. Когтистая задняя лапа рванулась вперёд, царапина – глубокая, по самое мясо – прочертила по загорелой руке Гура от запястья до локтя.
— А-а-а! &#$!
В следующее мгновение маленькая, острая пасть впилась в самое близкое – в мясистую щеку мужчины. Неглубоко, но больно, до крови.
— ТВАРЬ!
Удар был страшен. Тень швырнули о землю, как тряпку. Он ударился боком о корень, мир на миг погас, наполнившись искрами и звоном. Но адреналин, последний дар отчаявшегося тела, впился в жилы. Бежать! Сквозь туман боли, сквозь хромоту перебитой лапы. Он не видел, не слышал – он полз, отталкиваясь тремя лапами, волоча искалеченную конечность, оставляя на листве алый, прерывистый след. Крики людей, их тяжелые шаги – всё это было где-то сзади, в другом измерении. Он бежал не к логову – туда вели бы следы. Он бежал от него, вглубь незнакомой чащи, туда, где запахи были чужими, а тропы не светились.
Силы уходили, как пробившийся тонкий ручеёк сквозь густую листву. Каждый вдох резал ножом. Кровь, тёплая и липкая, пропитывала шёрстку на боку и животе, слипала веки. Серебристый отлив потускнел, стал грязно-бурым. Лес вокруг начал расплываться, терять чёткость. Он сполз в ямку под вывороченным корнем, забился в самую тёмную щель, прижимаясь к холодной, влажной земле. Конец. Знание, холодное и ясное, как лезвие, пронзило панику: это были его последние минуты..? Воздух больше не нёс запахов ягод или цветов. Только кровь. Только сырая земля. Только тухлая тень смерти.
Но даже тогда, когда тьма начала сгущаться на краях зрения, а сердце билось, как пойманная птица о прутья, Тень пополз. Вперёд, на сантиметр. Ещё. Его крошечное, изуродованное тело, инстинктивно искало укрытие глубже. Коготки слабо царапали глину. Нос, всё ещё чёрный бутончик, дрожал, втягивая горькие глотки мира. Он хотел спрятаться. От людей. От боли. Спрятаться в тени, под корнем, где пахло не страхом, а древним, вечным мхом. Последняя искорка сознания боролась с наступающей пустотой, заставляя крошечное сердце биться ещё и ещё в грязи и крови.Тень полз. Каждый сантиметр давался ценою вспышки адской боли в перебитой лапе и жгучего огня в боку. Темнота сгущалась, пожирая края мира. И вдруг... сквозь пелену, он увидел. Не глазами, а какой-то искрой духа внутри.
Прямо перед его мордочкой, в сыром полумраке под корнями, замерцали капельки. Не росы. Не воды. Они были светящимися, крошечными, как пылинки лунного света, усеявшими тончайшие, невидимые нити паутины, сплетенной меж корнями и увядшей травой. Они висели, как россыпь холодных алмазов, переливаясь бледно-серебристым и едва уловимым голубым сиянием. И эти капли складывались в дорожку. Хрупкую, призрачную, но неоспоримо ведущую вперёд, вглубь леса, туда, где пахло лишь сыростью и вековой тишиной.
Знак. Знак Старейшины! Мысль пронзила агонию, чистая и ясная, как ручеёк. Тот самый, о ком шептались древние духи леса, чьё присутствие ощущалось в шелесте вековых крон и в глубинных ключах. Спасение! Оно было здесь, протянуто на тончайших нитях паутины! Новые силы, отчаянные и последние, влились в израненное тело. Тень рванулся вперед, к ближайшей мерцающей капельке. Его черный носик-бутончик дрогнул, пытаясь втянуть обещание этого света. Он протянул окровавленную мордочку...И коснулся холодной, липкой глины. Никакого света. Никаких алмазных росинок. Только сырая тьма, давившая со всех сторон, и слабый запах... инея? Или просто последний обман угасающего сознания? Жестокая иллюзия надежды.
Щёлк.
Не звук, ощущение. Как будто внутри что-то тонкое и хрупкое – нить, струна, сама связь с миром – оборвалось. Боль внезапно исчезла. Паника растворилась. Осталась лишь бескрайняя, непроглядная тьма. Густая, как его шёрстка, тихая, как могила. Она накрыла Тень с головой, не оставив места ни для мыслей, ни для страха, ни для ощущения собственного изуродованного тела. Лапки перестали чувствовать холод земли. Дыхание... замедлилось. Сознание, как угасшая искра, покинуло маленькое, измятое тельце с серебристо-чёрной шёрсткой, запачканной грязью и собственной кровью. Осталась только бездонная пустота и тишина Вечного Потока, ждущего свою новую струйку.
5
Ругательства резали тишину заповедного леса тупыми топорами. Грубый, хриплый голос одного и сиплое бормотание другого. Борен замер у замшелого валуна, прислушиваясь. Не охотники. Охотники здесь молчат, как тени. Эти – сквернословили. Следы у воды были свежими, топорными – сапоги с отбитыми каблуками и грубая, рваная кожа подошв. Борен двигался как призрак, используя каждый складок местности, каждую тень от вековых дубов. Навыки имперского разведчика, хоть и притупились от голода и усталости, всё ещё работали.
Он вышел на место у черного омута. Двое. Мужики в грязных зипунах, с одутловатыми от самогона и злобы лицами. У одного – глубокий, рваный порез на левой руке, явно не от клинка. Скорее... от когтей или зубов. И распухшая, кровоточащая щека, украшенная багровыми царапинами. У ног – мешок, из которого торчало перекошенное крыло мертвого лунного козлика. Браконьеры.
Они заметили его одновременно. Вздрогнули, как зайцы на взводе, руки инстинктивно потянулись к топорам за поясом. Глаза округлились от внезапного страха перед незнакомцем, возникшим из тишины. Но страх быстро сменился наглой оценкой. Борен стоял прямо. Одежда его была изорвана и пропала дымом и пылью дорог, лицо ввалившееся, глаза запавшие, но горевшие холодным углём. Усталость висела на нём плащом, но в стойке, в широких плечах, в цепких руках, свободно висевших вдоль тела, читалась прежняя сила. Не та, что сокрушала врагов, но достаточная, чтобы внушить сомнение..
– Закон Империи, – голос Борена был тихим, но резал тишину, как нож пергамент. – Охота у магических источников запрещена под страхом казни. Убирайтесь. Пока живы.
Мужики переглянулись. Страх в их глазах снова шевельнулся, подтачивая наглость. Но вид тощего бродяги перевесил.
– А ты кто такой, указчик?! – гаркнул тот, что с порезанной рукой, выпячивая грудь. – Бездомный пёс, ишь, законы казнить вздумал! У самого-то сил стоять хватает?
Борен не ответил. Он просто смотрел. Спокойно. Холодно. Это спокойствие, абсолютное, как лёд горного озера, снова заставило браконьеров поёжиться. Они переминались с ноги на ногу.– Убирайтесь, – повторил Борен, уже не прося, а приказывая. Грубо. Тоном, не терпящим возражений. – Последний раз говорю.
Он резко развернулся, демонстративно подставив спину. Шагнул к деревьям. Самоуверенность? Или смертельная усталость? – мелькнуло где-то на краю сознания. Но было поздно.
За спиной – свист воздуха и глухой, костяной тук! Словно молния взорвалась в затылке, сотрясая череп. Мир поплыл, почернел на миг. Но вместо падения Борен яростно рванулся на месте, развернувшись с такой силой, что воздух затрепетал. Глаза, в которых вспыхнула первобытная, хищная ярость, впились в напавшего – мужика с окровавленной щекой и порезом на руке, замахивавшегося обрубком сука. Увидев, что удар не свалил "бродягу", а лишь разбудил в нём ярость, оба браконьера в ужасе ахнули. Бросили мешок. Рванули в чащу, ломая кусты, не оглядываясь, пока не скрылись.
Как только топот их шагов смолк вдали, колени Борена предательски подкосились. Он начал медленно, неудержимо оседать на сырую землю. Боль в затылке пульсировала в такт бешеному сердцебиению, сливаясь с нарастающим гулом в ушах. И сквозь боль, сквозь черные пятна, всплыло...
…Запах крови и гари въелся в кожу, в одежду, в самое нутро. Возвращение было тяжким. Граница. Вылазка на территорию Проклятых. Задание выполнено – сведения добыты, они спасут десятки, может, сотни жизней в приграничных деревнях. Но цена... Цена – пепелища на обратном пути, растерзанные тела тех, кого не успели предупредить. Борен стоял в кабинете начальника разведотдела в здании Магического Совета. Доложил. Сухо, по пунктам. Голос – лёд. Глава кивнул, отдал приказ о немедленном использовании донесения. И добавил, словно мимоходом: "В той стычке у перевала участвовал отряд сопровождения магической экспедиции, во главе с мастером Элиасом. Потери есть, но список пока не полный". Мастер Элиас, Старший чародей, его подмастерье, Лира… Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Никто не знал о тех редких встречах – случайных в библиотеке, деловых при передаче донесений. Никто, включая его самого, не подозревал, насколько глубоко, как тихо и неотвратимо, эта хрупкая женщина с ясным взглядом въелась ему в душу. Теперь же эта душа была изодрана когтями ледяного ужаса. Он вышел на каменную галерею, глотнув холодного воздуха, который не принес облегчения. Напарник, ворчун Кард, хлопнул его по плечу: "Эй, Борен! Похоже, не все боги слепы сегодня. Пришел гонец – отряд с перевала... не весь полег. Вырвались". Сердце Борена бешено забилось. Он впился взглядом в ворота территории Совета. Вот они – входят. Потрёпанные, израненные. Сердце упало, замерло. Нет её. Он вглядывался в лица, не находя знакомых черт, знакомого силуэта... И вдруг – группа отделилась от основной колонны. Трое. И среди них... Она. Знакомая до боли прическа, показавшаяся из-под откинутого капюшона, собранная, но с выбившимися прядями. Хрупкая фигурка, кажущаяся ещё меньше в походном плаще. И взгляд... Взгляд, лихорадочно скользящий по встречающим, полный того же немого, выжигающего душу вопроса. И вот – её глаза нашли его, остановились. Замерли. И по бледным, запавшим щекам разлился румянец. Нежный, смущённый, невероятно живой. А в глазах... В глазах вспыхнула целая буря. Облегчение. Радость. Страх. И что-то еще. Глубокое, невысказанное, что ударило в Борена с силой кувалды. Весь его мир – боль, усталость, пепел потерь – перевернулся в одно мгновение. Уголки её губ дрогнули в едва уловимой, теплой, такой родной улыбке. Он увидел. Увидел, что островок его надежды, тихая гавань в этом вселенском хаосе, его родственная душа... Она чувствовала то же самое. Она искала его взгляд. Он был ей так же небезразличен. Как бесценный, незаслуженный дар, ниспосланный невесть за что. Вот она, его тихая гавань, его смысл жизни...
...Щёлк. Гул стихал. Звон в ушах затихал, растворяясь в тишине леса. По спине пробежал прохладный, почти ледяной порыв ветерка. Как дыхание инея. Он вернул Борена в реальность – в боль, в грязь, в запах крови и страха. Он был на коленях. Рука инстинктивно потянулась к затылку – пальцы нащупали липкую теплоту. Кровь. Но взгляд его, ещё мутный, упал на землю перед собой. Там, среди помятой травы и грязи, темнели капли крови. И рядом... Еле заметное зеленоватое мерцание. Как россыпь крошечных светлячков, вплетенных в грязь. След.
Стиснув челюсти, подавив волну тошноты и головокружения, Борен поднялся. Шаг был твердым, несмотря на шаткость мира. Он двинулся туда, куда вели кровь и этот призрачный, зеленый свет. Прохладный ветер снова дунул ему в спину, настойчиво, словно торопя: Иди. Вперед.
Он вышел на место у черного омута. Двое. Мужики в грязных зипунах, с одутловатыми от самогона и злобы лицами. У одного – глубокий, рваный порез на левой руке, явно не от клинка. Скорее... от когтей или зубов. И распухшая, кровоточащая щека, украшенная багровыми царапинами. У ног – мешок, из которого торчало перекошенное крыло мертвого лунного козлика. Браконьеры.
Они заметили его одновременно. Вздрогнули, как зайцы на взводе, руки инстинктивно потянулись к топорам за поясом. Глаза округлились от внезапного страха перед незнакомцем, возникшим из тишины. Но страх быстро сменился наглой оценкой. Борен стоял прямо. Одежда его была изорвана и пропала дымом и пылью дорог, лицо ввалившееся, глаза запавшие, но горевшие холодным углём. Усталость висела на нём плащом, но в стойке, в широких плечах, в цепких руках, свободно висевших вдоль тела, читалась прежняя сила. Не та, что сокрушала врагов, но достаточная, чтобы внушить сомнение..
– Закон Империи, – голос Борена был тихим, но резал тишину, как нож пергамент. – Охота у магических источников запрещена под страхом казни. Убирайтесь. Пока живы.
Мужики переглянулись. Страх в их глазах снова шевельнулся, подтачивая наглость. Но вид тощего бродяги перевесил.
– А ты кто такой, указчик?! – гаркнул тот, что с порезанной рукой, выпячивая грудь. – Бездомный пёс, ишь, законы казнить вздумал! У самого-то сил стоять хватает?
Борен не ответил. Он просто смотрел. Спокойно. Холодно. Это спокойствие, абсолютное, как лёд горного озера, снова заставило браконьеров поёжиться. Они переминались с ноги на ногу.– Убирайтесь, – повторил Борен, уже не прося, а приказывая. Грубо. Тоном, не терпящим возражений. – Последний раз говорю.
Он резко развернулся, демонстративно подставив спину. Шагнул к деревьям. Самоуверенность? Или смертельная усталость? – мелькнуло где-то на краю сознания. Но было поздно.
За спиной – свист воздуха и глухой, костяной тук! Словно молния взорвалась в затылке, сотрясая череп. Мир поплыл, почернел на миг. Но вместо падения Борен яростно рванулся на месте, развернувшись с такой силой, что воздух затрепетал. Глаза, в которых вспыхнула первобытная, хищная ярость, впились в напавшего – мужика с окровавленной щекой и порезом на руке, замахивавшегося обрубком сука. Увидев, что удар не свалил "бродягу", а лишь разбудил в нём ярость, оба браконьера в ужасе ахнули. Бросили мешок. Рванули в чащу, ломая кусты, не оглядываясь, пока не скрылись.
Как только топот их шагов смолк вдали, колени Борена предательски подкосились. Он начал медленно, неудержимо оседать на сырую землю. Боль в затылке пульсировала в такт бешеному сердцебиению, сливаясь с нарастающим гулом в ушах. И сквозь боль, сквозь черные пятна, всплыло...
…Запах крови и гари въелся в кожу, в одежду, в самое нутро. Возвращение было тяжким. Граница. Вылазка на территорию Проклятых. Задание выполнено – сведения добыты, они спасут десятки, может, сотни жизней в приграничных деревнях. Но цена... Цена – пепелища на обратном пути, растерзанные тела тех, кого не успели предупредить. Борен стоял в кабинете начальника разведотдела в здании Магического Совета. Доложил. Сухо, по пунктам. Голос – лёд. Глава кивнул, отдал приказ о немедленном использовании донесения. И добавил, словно мимоходом: "В той стычке у перевала участвовал отряд сопровождения магической экспедиции, во главе с мастером Элиасом. Потери есть, но список пока не полный". Мастер Элиас, Старший чародей, его подмастерье, Лира… Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Никто не знал о тех редких встречах – случайных в библиотеке, деловых при передаче донесений. Никто, включая его самого, не подозревал, насколько глубоко, как тихо и неотвратимо, эта хрупкая женщина с ясным взглядом въелась ему в душу. Теперь же эта душа была изодрана когтями ледяного ужаса. Он вышел на каменную галерею, глотнув холодного воздуха, который не принес облегчения. Напарник, ворчун Кард, хлопнул его по плечу: "Эй, Борен! Похоже, не все боги слепы сегодня. Пришел гонец – отряд с перевала... не весь полег. Вырвались". Сердце Борена бешено забилось. Он впился взглядом в ворота территории Совета. Вот они – входят. Потрёпанные, израненные. Сердце упало, замерло. Нет её. Он вглядывался в лица, не находя знакомых черт, знакомого силуэта... И вдруг – группа отделилась от основной колонны. Трое. И среди них... Она. Знакомая до боли прическа, показавшаяся из-под откинутого капюшона, собранная, но с выбившимися прядями. Хрупкая фигурка, кажущаяся ещё меньше в походном плаще. И взгляд... Взгляд, лихорадочно скользящий по встречающим, полный того же немого, выжигающего душу вопроса. И вот – её глаза нашли его, остановились. Замерли. И по бледным, запавшим щекам разлился румянец. Нежный, смущённый, невероятно живой. А в глазах... В глазах вспыхнула целая буря. Облегчение. Радость. Страх. И что-то еще. Глубокое, невысказанное, что ударило в Борена с силой кувалды. Весь его мир – боль, усталость, пепел потерь – перевернулся в одно мгновение. Уголки её губ дрогнули в едва уловимой, теплой, такой родной улыбке. Он увидел. Увидел, что островок его надежды, тихая гавань в этом вселенском хаосе, его родственная душа... Она чувствовала то же самое. Она искала его взгляд. Он был ей так же небезразличен. Как бесценный, незаслуженный дар, ниспосланный невесть за что. Вот она, его тихая гавань, его смысл жизни...
...Щёлк. Гул стихал. Звон в ушах затихал, растворяясь в тишине леса. По спине пробежал прохладный, почти ледяной порыв ветерка. Как дыхание инея. Он вернул Борена в реальность – в боль, в грязь, в запах крови и страха. Он был на коленях. Рука инстинктивно потянулась к затылку – пальцы нащупали липкую теплоту. Кровь. Но взгляд его, ещё мутный, упал на землю перед собой. Там, среди помятой травы и грязи, темнели капли крови. И рядом... Еле заметное зеленоватое мерцание. Как россыпь крошечных светлячков, вплетенных в грязь. След.
Стиснув челюсти, подавив волну тошноты и головокружения, Борен поднялся. Шаг был твердым, несмотря на шаткость мира. Он двинулся туда, куда вели кровь и этот призрачный, зеленый свет. Прохладный ветер снова дунул ему в спину, настойчиво, словно торопя: Иди. Вперед.
6
На перекрестке десяти дорог стоит дурак, гадая, куда ступить. Умный выбирает любую и идет. Ибо дорога мертва, покуда по ней не ступает нога. Даже ложный шаг учит больше, чем вечное стояние. Заблудился? Иди дальше. За каждым холмом – новая тропа, за каждым поворотом – шанс. Мир открывает свои тайны только тем, кто не боится стереть подошвы.Неизвестный наёмник
В кухоньке пахло дымком потухшего очага и остатками скромной похлебки. Малия бесшумно собирала глиняные миски со стола.
— Делия, Ленн, к рукомойнику, живо, — её голос был спокоен, как вода в лесном омуте поздним вечером, но в нём слышалось привычное, мягкое повеление. Дети, семеня босыми ногами по прохладному полу, уже повернулись к ведру с водой, когда случилось.
Не просто ветер, а резкий, злобный порыв, впился в щель неплотно сомкнутых ставней. Деревянные створки аж застонали, а пламя единственной свечи на столе взвилось, метнулось – и чуть не погасло, отчаянно затрепетав тонким, испуганным язычком. Тени на стенах вздрогнули, прыгнули.
Двое маленьких силуэтов у рукомойника окаменели. Широко открытые глаза Ленна, младшего, отразили безумный танец света и тьмы. Делия, старшая, вжалась в стену, схватив брата за руку так, что побелели костяшки пальцев. В горнице повис густой, леденящий страх.
Малия отставила миски. Не бежала – скользнула к детям, как тень самой заботы. Её руки, сильные от ежедневной работы, но сейчас невероятно нежные, обняли их, прижав к тёплому, пахнущему хлебом и дымком подолу платья.
— Тссс, пташечки мои... Это лишь ветер. Шальной ветер заигрался, гонит тучи по небу, — её шепот был колыбельной песней без слов, лаская испуганные сердца. Она повела их к узкой кровати под лоскутным одеялом у печи. Ленн, укладываясь, вдруг вцепился в её руку, прижал крохотное, разгоряченное от страха лицо к её ладони.
— Мама... страшно, — прошелестел он, дрожа всем тельцем.
Сердце Малии сжалось. Она наклонилась, прикоснулась губами к его влажному от испуга лобику – поцелуй был легче паутинки и теплее солнца. Затем такой же успокаивающий поцелуй, коснулся лба Делии, которая уже пыталась казаться храброй, но все ещё смотрела на ставни большими глазами. Малия подошла к окну, поправила ставни, затем вернулась.
— Лежите, мои ягодки. Слушайте, — она присела на краешек кровати, гладила Ленна по спутанным волосам, а Делию – по руке. Её голос обрел ровное, убаюкивающее звучание, словно заклинание против ночных страхов. — Душа моя, не вертись, одеялко сползло... Ленн, ножки подбери, так... Ладно. Жил-был... ой, угли эти никак не разгорятся... – Она стукнула кочергой по остывающему пеплу. – Жил-был дух-светлячок. Совсем крохотулька. Искоркой его звали. И сиял он... ну, как вот эта уголька еле тлеющая... – Она кивнула на очаг. – Слабо так. А вокруг... вокруг была Тьма. – Голос её понизился. Она машинально взглянула на приоткрытое окно, за которым глухо завыл ветер, зашуршав соломенной кровлей. Она встала, подошла к окну, чуть выглянула, замерла, прислушиваясь. Мгновение стояла так, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием углей. Вернулась к лежанке, поправила одеяло на Делии. – Ничего... Ветер просто. Так вот. Боялся Искорка ужасно. Казалось ему, что мир – одна сплошная ловушка. Взлетит – ветер задует. Покажется – птица склюет. А Тьма... Тьма так и норовила его огонек проглотить, как вот... как суп холодный. – На лице Ленна проклюнулась слабая улыбка. Успокаивается.
– Но... но звал его кто-то, – она отошла к скамье у стола, взяла в руки штопаную рубаху, аккуратно сложив, уставилась на очаг. – Как колокольчик тихий во тьме. Звал вперёд. Туда, где страшнее всего. И пошёл он. Как же иначе-то? – Голос прозвучал чуть твёрже. – Только не летел смело, о нет. Перебежками. От кустика... – она ткнула иглой в темный угол – ...к кочке. Вспыхнет разок – и шмыг под листок! Отдышится, сердце колотится... и снова: вспыхнул – перелетел! Каждый раз – страх. Каждый кустик – крепость.
Она замолчала, снова прислушиваясь. Снаружи донёсся отдалённый, тревожный лай собаки. Она напряглась, потом выдохнула.
– Лису, наверное, почуяла... Так. Где я? — Глаза детей в полумраке начали тяжелеть, — Ага. Шёл он так, бедолага, дрожал весь. А потом... – Она убрала рубаху в сундук, взяла кочергу, поворошив угольки. – Потом услышал он писк. Из самой гущины Тьмы. Червячок-дух запутался, света своего лишился. Искорка прижался к своему кустику... улететь бы! Но писк этот... эх. – Она покачала головой, вернулась, села на край кровати. Положила тёплую, шершавую руку Ленну на лоб. – Вынырнул наш храбрец! Замигал что есть мочи! Не сильно – но Тьма аж отпрянула. Червячок вырвался. А Искорка... ой, как же он тогда дрожал! Но внутри... что-то тёпленькое зажглось. – Усталая улыбка тронула её губы. – С тех пор он всё шёл. Всё так же боялся. Всё так же от кустика к кочке. Но глядел теперь по сторонам. Мотылька из паутины выручил – мигнул, паук отвлекся. Жучка в тумане на тропку навел – моргал ему: "Сюда, сюда!" Каждый раз, как помогал, огонёк его... ну, как угли, когда подуешь – глядишь, и ярче стал. – Она наклонилась, подула на тлеющие угли, и они вспыхнули чуть ярче. – Сильнее. Увереннее.
– И вот... – Она поднялась, подошла к сундуку, достала ещё одно грубое шерстяное одеяло, накрыла им детей поверх первого. – Пришел он к такому месту... – Голос её стал тише, серьёзнее. – Стена Тьмы. Сплошная. Густая. Как смола. Ни пройти, ни обойти. Конец пути казалось. Весь страх разом навалился. – Она снова бросила быстрый взгляд на окно, прислушалась. Тишина. Вернулась к очагу, подбросила тонкую щёпочку. – Но тогда... тогда Искорка оглянулся. Не назад – внутрь. Вспомнил червячка, мотылька, жучка. Вспомнил, как его слабый свет прогонял Тьму для них. Каждая перебежка. Каждый страх, что переборол. Каждая помощь. Всё это... копилось. – Она выпрямилась во весь свой невысокий рост, и в отсветах огня её усталое лицо стало вдруг решительным. – И он не спрятался. Не убежал. – Она сделала паузу, глядя в прикованные к её лицу глаза детей. – Он взлетел! Прямо навстречу Стене! И вспыхнул... – Голос её окреп, зазвучал почти торжественно. – Не жалкой искоркой. Нет! Ярче факела! Ярче луны в полнолуние! Такой силой засиял, что Тьма... – она резко развела руки в стороны – ...ахнула! И разорвалась! Как гнилая ткань! И открылась дорога. Широкая. Светлая. И Зов... тот самый колокольчик... зазвенел так ясно! Зовёт дальше.
Она опустилась на край кровати, вытерла ладонью лоб. Наклонилась, поцеловала каждого в макушку. Встала, задула свечу, оставив только неровный свет углей. Тишину избы нарушало лишь потрескивание углей да её тихие шаги по скрипучим половицам, пока она обходила дом, проверяя запоры, а за окном ветер гнал по улице опавшие листья. Издалека, еле слышно, донесся ещё один протяжный и тоскливый вой собаки.
Говорила уже тихо, устало, но с теплом, глядя на погружающихся в сон детей:
– Вот и запомните, мои пташечки: когда страшно, когда сил нет, когда кажется, что весь мир против и дороги вперед нет – шагай, помогай тем, кто слабее, и твой собственный свет окрепнет настолько, что самую глухую тьму разорвет.
В кухоньке пахло дымком потухшего очага и остатками скромной похлебки. Малия бесшумно собирала глиняные миски со стола.
— Делия, Ленн, к рукомойнику, живо, — её голос был спокоен, как вода в лесном омуте поздним вечером, но в нём слышалось привычное, мягкое повеление. Дети, семеня босыми ногами по прохладному полу, уже повернулись к ведру с водой, когда случилось.
Не просто ветер, а резкий, злобный порыв, впился в щель неплотно сомкнутых ставней. Деревянные створки аж застонали, а пламя единственной свечи на столе взвилось, метнулось – и чуть не погасло, отчаянно затрепетав тонким, испуганным язычком. Тени на стенах вздрогнули, прыгнули.
Двое маленьких силуэтов у рукомойника окаменели. Широко открытые глаза Ленна, младшего, отразили безумный танец света и тьмы. Делия, старшая, вжалась в стену, схватив брата за руку так, что побелели костяшки пальцев. В горнице повис густой, леденящий страх.
Малия отставила миски. Не бежала – скользнула к детям, как тень самой заботы. Её руки, сильные от ежедневной работы, но сейчас невероятно нежные, обняли их, прижав к тёплому, пахнущему хлебом и дымком подолу платья.
— Тссс, пташечки мои... Это лишь ветер. Шальной ветер заигрался, гонит тучи по небу, — её шепот был колыбельной песней без слов, лаская испуганные сердца. Она повела их к узкой кровати под лоскутным одеялом у печи. Ленн, укладываясь, вдруг вцепился в её руку, прижал крохотное, разгоряченное от страха лицо к её ладони.
— Мама... страшно, — прошелестел он, дрожа всем тельцем.
Сердце Малии сжалось. Она наклонилась, прикоснулась губами к его влажному от испуга лобику – поцелуй был легче паутинки и теплее солнца. Затем такой же успокаивающий поцелуй, коснулся лба Делии, которая уже пыталась казаться храброй, но все ещё смотрела на ставни большими глазами. Малия подошла к окну, поправила ставни, затем вернулась.
— Лежите, мои ягодки. Слушайте, — она присела на краешек кровати, гладила Ленна по спутанным волосам, а Делию – по руке. Её голос обрел ровное, убаюкивающее звучание, словно заклинание против ночных страхов. — Душа моя, не вертись, одеялко сползло... Ленн, ножки подбери, так... Ладно. Жил-был... ой, угли эти никак не разгорятся... – Она стукнула кочергой по остывающему пеплу. – Жил-был дух-светлячок. Совсем крохотулька. Искоркой его звали. И сиял он... ну, как вот эта уголька еле тлеющая... – Она кивнула на очаг. – Слабо так. А вокруг... вокруг была Тьма. – Голос её понизился. Она машинально взглянула на приоткрытое окно, за которым глухо завыл ветер, зашуршав соломенной кровлей. Она встала, подошла к окну, чуть выглянула, замерла, прислушиваясь. Мгновение стояла так, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием углей. Вернулась к лежанке, поправила одеяло на Делии. – Ничего... Ветер просто. Так вот. Боялся Искорка ужасно. Казалось ему, что мир – одна сплошная ловушка. Взлетит – ветер задует. Покажется – птица склюет. А Тьма... Тьма так и норовила его огонек проглотить, как вот... как суп холодный. – На лице Ленна проклюнулась слабая улыбка. Успокаивается.
– Но... но звал его кто-то, – она отошла к скамье у стола, взяла в руки штопаную рубаху, аккуратно сложив, уставилась на очаг. – Как колокольчик тихий во тьме. Звал вперёд. Туда, где страшнее всего. И пошёл он. Как же иначе-то? – Голос прозвучал чуть твёрже. – Только не летел смело, о нет. Перебежками. От кустика... – она ткнула иглой в темный угол – ...к кочке. Вспыхнет разок – и шмыг под листок! Отдышится, сердце колотится... и снова: вспыхнул – перелетел! Каждый раз – страх. Каждый кустик – крепость.
Она замолчала, снова прислушиваясь. Снаружи донёсся отдалённый, тревожный лай собаки. Она напряглась, потом выдохнула.
– Лису, наверное, почуяла... Так. Где я? — Глаза детей в полумраке начали тяжелеть, — Ага. Шёл он так, бедолага, дрожал весь. А потом... – Она убрала рубаху в сундук, взяла кочергу, поворошив угольки. – Потом услышал он писк. Из самой гущины Тьмы. Червячок-дух запутался, света своего лишился. Искорка прижался к своему кустику... улететь бы! Но писк этот... эх. – Она покачала головой, вернулась, села на край кровати. Положила тёплую, шершавую руку Ленну на лоб. – Вынырнул наш храбрец! Замигал что есть мочи! Не сильно – но Тьма аж отпрянула. Червячок вырвался. А Искорка... ой, как же он тогда дрожал! Но внутри... что-то тёпленькое зажглось. – Усталая улыбка тронула её губы. – С тех пор он всё шёл. Всё так же боялся. Всё так же от кустика к кочке. Но глядел теперь по сторонам. Мотылька из паутины выручил – мигнул, паук отвлекся. Жучка в тумане на тропку навел – моргал ему: "Сюда, сюда!" Каждый раз, как помогал, огонёк его... ну, как угли, когда подуешь – глядишь, и ярче стал. – Она наклонилась, подула на тлеющие угли, и они вспыхнули чуть ярче. – Сильнее. Увереннее.
– И вот... – Она поднялась, подошла к сундуку, достала ещё одно грубое шерстяное одеяло, накрыла им детей поверх первого. – Пришел он к такому месту... – Голос её стал тише, серьёзнее. – Стена Тьмы. Сплошная. Густая. Как смола. Ни пройти, ни обойти. Конец пути казалось. Весь страх разом навалился. – Она снова бросила быстрый взгляд на окно, прислушалась. Тишина. Вернулась к очагу, подбросила тонкую щёпочку. – Но тогда... тогда Искорка оглянулся. Не назад – внутрь. Вспомнил червячка, мотылька, жучка. Вспомнил, как его слабый свет прогонял Тьму для них. Каждая перебежка. Каждый страх, что переборол. Каждая помощь. Всё это... копилось. – Она выпрямилась во весь свой невысокий рост, и в отсветах огня её усталое лицо стало вдруг решительным. – И он не спрятался. Не убежал. – Она сделала паузу, глядя в прикованные к её лицу глаза детей. – Он взлетел! Прямо навстречу Стене! И вспыхнул... – Голос её окреп, зазвучал почти торжественно. – Не жалкой искоркой. Нет! Ярче факела! Ярче луны в полнолуние! Такой силой засиял, что Тьма... – она резко развела руки в стороны – ...ахнула! И разорвалась! Как гнилая ткань! И открылась дорога. Широкая. Светлая. И Зов... тот самый колокольчик... зазвенел так ясно! Зовёт дальше.
Она опустилась на край кровати, вытерла ладонью лоб. Наклонилась, поцеловала каждого в макушку. Встала, задула свечу, оставив только неровный свет углей. Тишину избы нарушало лишь потрескивание углей да её тихие шаги по скрипучим половицам, пока она обходила дом, проверяя запоры, а за окном ветер гнал по улице опавшие листья. Издалека, еле слышно, донесся ещё один протяжный и тоскливый вой собаки.
Говорила уже тихо, устало, но с теплом, глядя на погружающихся в сон детей:
– Вот и запомните, мои пташечки: когда страшно, когда сил нет, когда кажется, что весь мир против и дороги вперед нет – шагай, помогай тем, кто слабее, и твой собственный свет окрепнет настолько, что самую глухую тьму разорвет.
7
Кровь вела тёмной россыпью по влажному мху. Капли, как запёкшиеся звёзды, прерывались у подножия старой ели. Воздух здесь вибрировал – не звуком, а холодной, дрожащей пустотой. Борен замер. В расщелине меж корней, почти сливаясь с тенями, лежало нечто. Не зверь, не птица. Комок мрака, отливающий тусклым серебром на боках. Дух. Маленький, лисьеподобный, но с глазами, как две лужицы жидкой ночи. Глаза были открыты, но взгляд – мутный, уходящий вглубь. Бока опасно вздуты, дыхание хриплое, прерывистое.
Просто дух, один из тысяч, блуждающих по чащобам. Теперь – умирающий. Передняя лапа неестественно вывернута – чистый перелом. Из уголка пасти сочилась черноватая пена – признак ушибов внутренних органов. Глаза, огромные и бездонные, как колодцы в полночь, были открыты. В них не было мольбы. Только бесконечная, бездонная усталость и холодная ясность приближающегося конца.
Борен осторожно опустился на колени, замер. Разум шептал: Бесполезно. Это дух. Тяжелые травмы. У тебя нет нужных снадобий. Он видел подобных существ, угасающих от ран, нанесённых людьми или другими хищниками. Их сила растворялась в Вечном Потоке, как дым. Рука сама тянулась прекратить мучения. Так было бы милосерднее…
И тогда их взгляды встретились.
Взгляд духа-зверька, казалось, пронзил его насквозь. Не страх, не злоба. Глубочайшая, безмолвная печаль. Печаль по уходящему свету, по недопетой песне леса. Что-то в Борене дрогнуло. Не разум – что-то глубже, древнее. Сердце? Душа? Воспоминание о собственной беспомощности, о чьих-то руках, протянутых в темноте?
– Ладно, Тенька, – прошептал он, сразу нарекая его первой подходящей кличкой, голос неожиданно хриплый. – Попробуем. Но держись. Держись изо всех сил.
Пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, мягко скользнули под холодное тельце. Дух-зверёк был легче перышка. Он поднял его, прижал к груди и понёс в хижину. Тельце безжизненно обвисло. Холодок от него проник сквозь одежду, странный, неземной.
В хижине началась напряженная работа. Разум снова пытался протестовать: Зачем? Ты не целитель! Но руки действовали сами, вспоминая наставления полевых лекарей и, глубже – нежные движения Лиры.
Очистил рану у перелома, видимо, порез от ловушки или удара. Выровнял кости на ощупь – дух издал тихий, леденящий душу визг, потеряв сознание. Борен стиснул зубы. Из гибкой ореховой ветви и кожаных ремешков соорудил шину. Туго, но не пережимая.
Внутренние травмы были страшнее. Никаких видимых ран, только вздутый живот, хрипы, чёрная пена. Знания подсказывали: покой, холод на бока, легкая пища, если выживет. Он принес ледяной водицы из источника неподалёку, завернул в тряпицу, прикладывал холодный компресс к горячим бокам, мняя каждые несколько часов. Капал на язык чистой воды, смешанной с каплей меда – крошечными порциями.
Ночью, сидя у огня и прислушиваясь к прерывистому дыханию духа, Борен поймал себя на том, что мурлычет под нос – нет, не молитву Солнцу, а что-то неуловимо знакомое. "Держись... Раны заживают, если дать им время..." Голос Лиры звучал в памяти так ясно, будто она стояла за спиной. Он видел её в лазарете, склонившуюся над его разбитым после засады телом. Её пальцы, смачивающие повязку, были нежны, но голос, когда она думала, что он спит, становился твёрже, почти командным: "Держись. Солнце ещё взойдет над тобой. Ты крепче, чем кажешься. Дыши. Глубоко." Сейчас он повторял это про себя, глядя на крошечное, страдающее существо. Дыши. Глубоко.
Три дня Тенька балансировал на грани. Дыхание то выравнивалось, то становилось пугающе поверхностным. Но на четвёртый день, когда Борен осторожно попытался сменить холодный компресс, он встретил живой взгляд. Всё та же бездонная глубина, но теперь – с диким, первобытным страхом. И, прежде чем Борен отвел руку, острые, как ледяные иглы, зубы впились ему в запястье!
– Эй! – Борен отдёрнул руку, на коже выступила капелька крови. Боль и усталость прорвались наружу. – Вот так благодарность? — Его голос громко прозвучал в тишине хижины, но без злобы. Скорее, с укором и усталостью. – Так мы не договаривались. Я тащил тебя сюда, возился, ночи не спал!... А ты кусаешься? – Он встал, делая шаг к двери. Взгляд его был тверд. – Будешь кусаться – немедленно выставлю на холод. Сам разбирайся с раной. Выбирай.
Зверек съёжился, прижав уши. Угольки-глаза метались, изучая его лицо, жест, дверь. Понимание? Инстинкт? Шипение вырвалось из его пасти, но тональность изменилась – не ярость, а скорее ворчливая покорность. Он не пытался больше укусить, лишь отполз глубже в угол, не сводя с Борена настороженного, но уже не безумного взгляда. Договор был заключен.
Последующие дни стали странным перемирием. Борен менял компрессы, проверял шину, кость срасталась с пугающей для обычного зверя скоростью, подносил воду и еду. Тенька терпел. Шипел, если прикосновение было неожиданным или грубым, но не кусался. А еду... Еду он поглощал с жадностью возрождающейся жизни. Спелые ягоды из запасов, крошки оленины, позже – кусочки печеной рыбы исчезали в миске мгновенно. Силы возвращались. Дух начал осторожно передвигаться по хижине, бережно ступая больной лапой.
И снова Борен замечал аномальное. Воздух вокруг Теньки был заметно холоднее. Порой он видел, как выдох зверька превращается в серебристый туман, медленно тающий в воздухе. По ночам, когда дух спал, Борену чудились мерцающие нити – ледяные, тонкие как паутина – тянущиеся от него к земляному полу хижины, к деревянным стенам, словно он незаметно подпитывался самой сутью этого места. Восстанавливался не только плотью, силой духа. Борен делал вид, что не замечает. Некоторые истины были опасны.
Утро встретило Борена непривычной тишиной. Место в углу было пусто. Ни сверкающего взгляда, следящего за каждым движением, ни слышимого дыхания. Тенка ушёл так же тихо, как и появился в его жизни.
Но не бесследно.
На грубой ткани плаща, служившего подстилкой, лежал клочок шерсти. Не просто выпавший – положенный. Чёрный, как смоль, но с одной яркой, мерцающей серебряной прядью. Она светилась тусклым, холодным светом изнутри, как осколок луны, упавший на землю. На ощупь – ледяной и невесомой, словно сотканной из лунного света и ночного ветра.
Борен поднял его. Холодок прошёл по пальцам, но не обжигал. Это был знак. Не громкая благодарность, а тихое, ледяное признание от существа из иного мира. Существа, которому он дал шанс, вопреки разуму, по велению дрогнувшего сердца. Он положил шерстинку в маленькую, неглубокую глиняную миску и поставил у изголовья тюфяка. Напоминание о хрупкости жизни, о неожиданных поворотах судьбы и о том, что иногда самое верное решение приходит не из головы, а из той глубины, где гнездится сострадание. Мир был полон загадок.
* * *
Недели текли, окрашенные в оттенки осенней тоски. Борен жил одиноким ритмом: дрова, скудная трапеза. Но в его монотонность вплетались странные нити. Каждое утро он выносил за порог горсть ягод или кусочек вяленого мяса – для Теньки. Не надеясь увидеть духа, просто... на всякий случай. И почти каждый день находил ответ. То камень с прожилками, мерцавшими, как застывшие молнии, то каплю древесной смолы, застывшую в идеальную янтарную сферу с пойманным внутри вековым листом, то веточку, покрытую инеем, хотя морозов ещё не было. Он собирал эти малые дары леса в маленькие глиняные миски и ставил их у изголовья своего тюфяка. Место тихих чудес, напоминание о хрупкой связи с иным миром. Они мерцали в полумраке хижины, когда Борен, сидя у очага, погружался в невеселые воспоминания. Перед глазами вставала Лира – её смех на лугу, теплые руки, последний взгляд перед тем злополучным походом... Горечь потери была старой знакомой, тупой и тяжёлой, как валун на груди.
Следы тоже не давали забыть. То вокруг хижины появлялись отпечатки лап, слишком лёгкие и странной формы, будто зверь ступал на воздух. То на коре ближайших деревьев проступал иней в виде замысловатых спиралей, таявший к полудню. То по ночам слышалось тихое шуршание в кустах, не похожее ни на зверя, ни на ветер – словно шелест лунного света по мёрзлой земле. Борен молча наблюдал, чувствуя себя одновременно под защитой и под присмотром чего-то древнего и непостижимого.
Осень клонилась к концу. Воздух звенел предзимней хрупкостью, а в городах Империи, Борен знал, готовились к Празднику Начала Зимы – шумному, яркому, полному огня и молитв Солнцу. Здесь же, в его ветхой хижине, царила тишина, нарушаемая лишь треском поленьев да его собственными мыслями. Ближе к вечеру, когда сумерки начали сгущаться, он услышал шелест у двери. Не тот, таинственный, а грубый, человеческий. Борен нахмурился, удивленный, и неторопливо поднялся.
Открыв дверь, он мгновенно потемнел в лице. Перед хижиной стояли те самые браконьеры, с которыми он столкнулся в лесу. Но теперь их было больше. Рядом с деревенскими грубиянами топтались трое других – одетые в потёртую, но крепкую кожаную амуницию, с хмурыми, опытными лицами и холодными глазами. Контрабандисты. Наёмные кулаки, куда более опасные, чем туповатые охотники за шкурами. В их позах читалась готовность к насилию.
– Чего надо? – Голос Борена был низким и опасным, как скрежет камня.
– Нашу добычу отдавай, солнышко! – гаркнул один из браконьеров, тыча пальцем в грудь Борена. – Ту тварь серебристую! Ты её тогда уволок! Наша она!
– Проваливайте. Пока целы, – Борен не повышал голос, но каждый слог был как удар хлыста. – Или доложу в гарнизон. Узнаете, что значит трогать запретное.
Он не стал провоцировать резким движением, не повернулся спиной. Выжидал. Знакомый тактический расчёт вступил в силу, отодвинув тревогу. Контрабандисты переглянулись. Один, с шрамом через щеку, кивнул браконьерам.
– Хватит базара. Заходим.
Они ринулись внутрь. Драка вспыхнула мгновенно. Борен встретил первого ударом в горло, второго отшвырнул локтем в стену. Хижина, ветхая и тесная, превратилась в ад. С треском летели полки, грохотом падала утварь, крошилась глиняная посуда. Борен дрался достойно: удары точны, блоки жестки. Но число взяло верх. Четверо на одного в тесноте – не шанс. Сильный удар под дых согнул его, а подсечка сбила с ног. Он рухнул на спину, задев рукой полку с глиняными мисками. Те полетели вниз, разбиваясь о пол. Камни, янтарные капли, веточки – все малые дары Теньки – смешались с осколками глины и соломой подстилки. Рука Борена рефлекторно сжала то, что оказалось под ней – комок холодной шерсти и острые осколки подарков.
Время замедлилось.
Он видел, как контрабандисты с хриплыми криками приближаются, в их глазах – звериная решимость добить. И вдруг... внезапное, странное спокойствие. Океанская глубина смирения накрыла его. Боль от ударов, ярость, страх – все растворилось. Осталась лишь легкость. Лира... Скоро увидимся... Завеса примет... Мысль была ясной, почти радостной.
И в тот же миг его сжатый кулак сдавил смесь шерсти, камней и льда. Раздался тихий, но отчетливый хруст – будто лопнул огромный кристалл. Воздух в хижине взвыл ледяным вихрем. Морозное дыхание ударило в лицо всем, заставив бандитов замереть. А потом...
Боль!
Дикая, нечеловеческая боль пронзила Борена, будто тысяча серебристых раскаленных игл впилась одновременно в каждую клетку его тела, в кости, в мозг. Он зарычал, но это был не человеческий звук – низкий, звериный гул, от которого задрожали стены и побелели лица нападавших. Огонь и лёд рвали его изнутри. В глазах потемнело, потом вспыхнуло ослепительным серебряным сиянием.
– Что за проклятая магия?! – Заорал контрабандист со шрамом, отступая.
На их глазах Борен начал расти. Одежда лопнула по швам. Кожа темнела, покрываясь густой, черной как вороново крыло шерстью, встающей дыбом. Кости с хрустом удлинялись и меняли форму. Человеческое лицо деформировалось с жутким хрящевым хрустом: челюсть выдвинулась, превращаясь в мощную пасть, нос сплющился и почернел, а в глазах, ещё на миг мелькнувших человеческим сознанием и дикой болью, вспыхнуло леденящее серебристое безумие. Перед ними поднимался огромный медведь-чудовище, но не природный зверь, а воплощение лунного холода и ярости, сотканное из теней и инея.
– Ты что, одурел, сволочь?! – Завопил один из контрабандистов, обращаясь к браконьерам. – Притащил нас в логово Хранителя! Беги!!!
Они рванули к двери, давя друг друга, не обращая внимания на браконьеров. Те замерли, остолбенев от ужаса. Медведь-Борен, разум которого тонул в море звериной ярости и боли, с рёвом, от которого задрожала земля, метнулся за убегающими контрабандистами. Его огромная лапа с когтями, словно выкованными из черного льда, чиркнула по косяку, оставляя глубокие борозды и иней.
Браконьеры, наконец, пришли в себя и кинулись врассыпную с дикими воплями. Чудовище развернулось к ним, пасть распахнулась в немом рыке, полном обещания смерти...
И тут он увидел Свет.
Между деревьями, в стороне Источника, вспыхнуло яркое, янтарное мерцание. Оно плыло, манило, излучая невероятное тепло и... знакомство. Медвежьи ноздри втянули воздух. И сквозь запах страха, крови и разрушения, сквозь ледяную ярость, заполонившую его существо, пробился волшебный аромат. Полевых цветов, теплой кожи...
Томление – острое, сладкое и безумное – сжало его медвежью грудь. Он забыл о бегущих людях. Всё его чудовищное существо потянулось к тому свету. Шаг за шагом, тяжело ступая по мёрзлой земле, он двинулся к мерцанию. Оно росло, принимая до боли знакомые очертания.
Лира.
Она стояла у самой кромки воды Источника, облачённая в то самое легкое платье цвета лета, в котором он видел её в последний счастливый день. Призрачный ветерок играл её волосами. На её лице сияла ласковая улыбка, а в глазах светилась невозможная нежность, та самая, что всегда согревала его. Он мог поклясться, что услышал её звонкий, чистый смех, как эхо далёкого счастья.
Чудовище-медведь подошло к ней на своих четырех мощных лапах, его серебристые глаза, полные боли и смутной надежды, не отрывались от призрачного видения. Лира протянула руки. Её пальцы, холодные как лунный свет, коснулись его мохнатой, искаженной морды.
Борен внутри зверя застонал. Он хотел крикнуть её имя, излить всю тоску, боль, любовь... Но из развёрстой пасти вырвался лишь глухой, протяжный медвежий рёв. Рёв тоски по невозвратному, по теплу, по человечности, что была разорвана в клочья ледяными нитями магии. Он прижался мордой к её призрачным ладоням, ищя спасения в иллюзии, сотканной из его собственной, непомерной боли и лунного обмана леса. Янтарный свет окутывал их, мерцая в слезах, что застывали льдинками на чёрной шерсти медвежьей морды.
Просто дух, один из тысяч, блуждающих по чащобам. Теперь – умирающий. Передняя лапа неестественно вывернута – чистый перелом. Из уголка пасти сочилась черноватая пена – признак ушибов внутренних органов. Глаза, огромные и бездонные, как колодцы в полночь, были открыты. В них не было мольбы. Только бесконечная, бездонная усталость и холодная ясность приближающегося конца.
Борен осторожно опустился на колени, замер. Разум шептал: Бесполезно. Это дух. Тяжелые травмы. У тебя нет нужных снадобий. Он видел подобных существ, угасающих от ран, нанесённых людьми или другими хищниками. Их сила растворялась в Вечном Потоке, как дым. Рука сама тянулась прекратить мучения. Так было бы милосерднее…
И тогда их взгляды встретились.
Взгляд духа-зверька, казалось, пронзил его насквозь. Не страх, не злоба. Глубочайшая, безмолвная печаль. Печаль по уходящему свету, по недопетой песне леса. Что-то в Борене дрогнуло. Не разум – что-то глубже, древнее. Сердце? Душа? Воспоминание о собственной беспомощности, о чьих-то руках, протянутых в темноте?
– Ладно, Тенька, – прошептал он, сразу нарекая его первой подходящей кличкой, голос неожиданно хриплый. – Попробуем. Но держись. Держись изо всех сил.
Пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, мягко скользнули под холодное тельце. Дух-зверёк был легче перышка. Он поднял его, прижал к груди и понёс в хижину. Тельце безжизненно обвисло. Холодок от него проник сквозь одежду, странный, неземной.
В хижине началась напряженная работа. Разум снова пытался протестовать: Зачем? Ты не целитель! Но руки действовали сами, вспоминая наставления полевых лекарей и, глубже – нежные движения Лиры.
Очистил рану у перелома, видимо, порез от ловушки или удара. Выровнял кости на ощупь – дух издал тихий, леденящий душу визг, потеряв сознание. Борен стиснул зубы. Из гибкой ореховой ветви и кожаных ремешков соорудил шину. Туго, но не пережимая.
Внутренние травмы были страшнее. Никаких видимых ран, только вздутый живот, хрипы, чёрная пена. Знания подсказывали: покой, холод на бока, легкая пища, если выживет. Он принес ледяной водицы из источника неподалёку, завернул в тряпицу, прикладывал холодный компресс к горячим бокам, мняя каждые несколько часов. Капал на язык чистой воды, смешанной с каплей меда – крошечными порциями.
Ночью, сидя у огня и прислушиваясь к прерывистому дыханию духа, Борен поймал себя на том, что мурлычет под нос – нет, не молитву Солнцу, а что-то неуловимо знакомое. "Держись... Раны заживают, если дать им время..." Голос Лиры звучал в памяти так ясно, будто она стояла за спиной. Он видел её в лазарете, склонившуюся над его разбитым после засады телом. Её пальцы, смачивающие повязку, были нежны, но голос, когда она думала, что он спит, становился твёрже, почти командным: "Держись. Солнце ещё взойдет над тобой. Ты крепче, чем кажешься. Дыши. Глубоко." Сейчас он повторял это про себя, глядя на крошечное, страдающее существо. Дыши. Глубоко.
Три дня Тенька балансировал на грани. Дыхание то выравнивалось, то становилось пугающе поверхностным. Но на четвёртый день, когда Борен осторожно попытался сменить холодный компресс, он встретил живой взгляд. Всё та же бездонная глубина, но теперь – с диким, первобытным страхом. И, прежде чем Борен отвел руку, острые, как ледяные иглы, зубы впились ему в запястье!
– Эй! – Борен отдёрнул руку, на коже выступила капелька крови. Боль и усталость прорвались наружу. – Вот так благодарность? — Его голос громко прозвучал в тишине хижины, но без злобы. Скорее, с укором и усталостью. – Так мы не договаривались. Я тащил тебя сюда, возился, ночи не спал!... А ты кусаешься? – Он встал, делая шаг к двери. Взгляд его был тверд. – Будешь кусаться – немедленно выставлю на холод. Сам разбирайся с раной. Выбирай.
Зверек съёжился, прижав уши. Угольки-глаза метались, изучая его лицо, жест, дверь. Понимание? Инстинкт? Шипение вырвалось из его пасти, но тональность изменилась – не ярость, а скорее ворчливая покорность. Он не пытался больше укусить, лишь отполз глубже в угол, не сводя с Борена настороженного, но уже не безумного взгляда. Договор был заключен.
Последующие дни стали странным перемирием. Борен менял компрессы, проверял шину, кость срасталась с пугающей для обычного зверя скоростью, подносил воду и еду. Тенька терпел. Шипел, если прикосновение было неожиданным или грубым, но не кусался. А еду... Еду он поглощал с жадностью возрождающейся жизни. Спелые ягоды из запасов, крошки оленины, позже – кусочки печеной рыбы исчезали в миске мгновенно. Силы возвращались. Дух начал осторожно передвигаться по хижине, бережно ступая больной лапой.
И снова Борен замечал аномальное. Воздух вокруг Теньки был заметно холоднее. Порой он видел, как выдох зверька превращается в серебристый туман, медленно тающий в воздухе. По ночам, когда дух спал, Борену чудились мерцающие нити – ледяные, тонкие как паутина – тянущиеся от него к земляному полу хижины, к деревянным стенам, словно он незаметно подпитывался самой сутью этого места. Восстанавливался не только плотью, силой духа. Борен делал вид, что не замечает. Некоторые истины были опасны.
Утро встретило Борена непривычной тишиной. Место в углу было пусто. Ни сверкающего взгляда, следящего за каждым движением, ни слышимого дыхания. Тенка ушёл так же тихо, как и появился в его жизни.
Но не бесследно.
На грубой ткани плаща, служившего подстилкой, лежал клочок шерсти. Не просто выпавший – положенный. Чёрный, как смоль, но с одной яркой, мерцающей серебряной прядью. Она светилась тусклым, холодным светом изнутри, как осколок луны, упавший на землю. На ощупь – ледяной и невесомой, словно сотканной из лунного света и ночного ветра.
Борен поднял его. Холодок прошёл по пальцам, но не обжигал. Это был знак. Не громкая благодарность, а тихое, ледяное признание от существа из иного мира. Существа, которому он дал шанс, вопреки разуму, по велению дрогнувшего сердца. Он положил шерстинку в маленькую, неглубокую глиняную миску и поставил у изголовья тюфяка. Напоминание о хрупкости жизни, о неожиданных поворотах судьбы и о том, что иногда самое верное решение приходит не из головы, а из той глубины, где гнездится сострадание. Мир был полон загадок.
* * *
Недели текли, окрашенные в оттенки осенней тоски. Борен жил одиноким ритмом: дрова, скудная трапеза. Но в его монотонность вплетались странные нити. Каждое утро он выносил за порог горсть ягод или кусочек вяленого мяса – для Теньки. Не надеясь увидеть духа, просто... на всякий случай. И почти каждый день находил ответ. То камень с прожилками, мерцавшими, как застывшие молнии, то каплю древесной смолы, застывшую в идеальную янтарную сферу с пойманным внутри вековым листом, то веточку, покрытую инеем, хотя морозов ещё не было. Он собирал эти малые дары леса в маленькие глиняные миски и ставил их у изголовья своего тюфяка. Место тихих чудес, напоминание о хрупкой связи с иным миром. Они мерцали в полумраке хижины, когда Борен, сидя у очага, погружался в невеселые воспоминания. Перед глазами вставала Лира – её смех на лугу, теплые руки, последний взгляд перед тем злополучным походом... Горечь потери была старой знакомой, тупой и тяжёлой, как валун на груди.
Следы тоже не давали забыть. То вокруг хижины появлялись отпечатки лап, слишком лёгкие и странной формы, будто зверь ступал на воздух. То на коре ближайших деревьев проступал иней в виде замысловатых спиралей, таявший к полудню. То по ночам слышалось тихое шуршание в кустах, не похожее ни на зверя, ни на ветер – словно шелест лунного света по мёрзлой земле. Борен молча наблюдал, чувствуя себя одновременно под защитой и под присмотром чего-то древнего и непостижимого.
Осень клонилась к концу. Воздух звенел предзимней хрупкостью, а в городах Империи, Борен знал, готовились к Празднику Начала Зимы – шумному, яркому, полному огня и молитв Солнцу. Здесь же, в его ветхой хижине, царила тишина, нарушаемая лишь треском поленьев да его собственными мыслями. Ближе к вечеру, когда сумерки начали сгущаться, он услышал шелест у двери. Не тот, таинственный, а грубый, человеческий. Борен нахмурился, удивленный, и неторопливо поднялся.
Открыв дверь, он мгновенно потемнел в лице. Перед хижиной стояли те самые браконьеры, с которыми он столкнулся в лесу. Но теперь их было больше. Рядом с деревенскими грубиянами топтались трое других – одетые в потёртую, но крепкую кожаную амуницию, с хмурыми, опытными лицами и холодными глазами. Контрабандисты. Наёмные кулаки, куда более опасные, чем туповатые охотники за шкурами. В их позах читалась готовность к насилию.
– Чего надо? – Голос Борена был низким и опасным, как скрежет камня.
– Нашу добычу отдавай, солнышко! – гаркнул один из браконьеров, тыча пальцем в грудь Борена. – Ту тварь серебристую! Ты её тогда уволок! Наша она!
– Проваливайте. Пока целы, – Борен не повышал голос, но каждый слог был как удар хлыста. – Или доложу в гарнизон. Узнаете, что значит трогать запретное.
Он не стал провоцировать резким движением, не повернулся спиной. Выжидал. Знакомый тактический расчёт вступил в силу, отодвинув тревогу. Контрабандисты переглянулись. Один, с шрамом через щеку, кивнул браконьерам.
– Хватит базара. Заходим.
Они ринулись внутрь. Драка вспыхнула мгновенно. Борен встретил первого ударом в горло, второго отшвырнул локтем в стену. Хижина, ветхая и тесная, превратилась в ад. С треском летели полки, грохотом падала утварь, крошилась глиняная посуда. Борен дрался достойно: удары точны, блоки жестки. Но число взяло верх. Четверо на одного в тесноте – не шанс. Сильный удар под дых согнул его, а подсечка сбила с ног. Он рухнул на спину, задев рукой полку с глиняными мисками. Те полетели вниз, разбиваясь о пол. Камни, янтарные капли, веточки – все малые дары Теньки – смешались с осколками глины и соломой подстилки. Рука Борена рефлекторно сжала то, что оказалось под ней – комок холодной шерсти и острые осколки подарков.
Время замедлилось.
Он видел, как контрабандисты с хриплыми криками приближаются, в их глазах – звериная решимость добить. И вдруг... внезапное, странное спокойствие. Океанская глубина смирения накрыла его. Боль от ударов, ярость, страх – все растворилось. Осталась лишь легкость. Лира... Скоро увидимся... Завеса примет... Мысль была ясной, почти радостной.
И в тот же миг его сжатый кулак сдавил смесь шерсти, камней и льда. Раздался тихий, но отчетливый хруст – будто лопнул огромный кристалл. Воздух в хижине взвыл ледяным вихрем. Морозное дыхание ударило в лицо всем, заставив бандитов замереть. А потом...
Боль!
Дикая, нечеловеческая боль пронзила Борена, будто тысяча серебристых раскаленных игл впилась одновременно в каждую клетку его тела, в кости, в мозг. Он зарычал, но это был не человеческий звук – низкий, звериный гул, от которого задрожали стены и побелели лица нападавших. Огонь и лёд рвали его изнутри. В глазах потемнело, потом вспыхнуло ослепительным серебряным сиянием.
– Что за проклятая магия?! – Заорал контрабандист со шрамом, отступая.
На их глазах Борен начал расти. Одежда лопнула по швам. Кожа темнела, покрываясь густой, черной как вороново крыло шерстью, встающей дыбом. Кости с хрустом удлинялись и меняли форму. Человеческое лицо деформировалось с жутким хрящевым хрустом: челюсть выдвинулась, превращаясь в мощную пасть, нос сплющился и почернел, а в глазах, ещё на миг мелькнувших человеческим сознанием и дикой болью, вспыхнуло леденящее серебристое безумие. Перед ними поднимался огромный медведь-чудовище, но не природный зверь, а воплощение лунного холода и ярости, сотканное из теней и инея.
– Ты что, одурел, сволочь?! – Завопил один из контрабандистов, обращаясь к браконьерам. – Притащил нас в логово Хранителя! Беги!!!
Они рванули к двери, давя друг друга, не обращая внимания на браконьеров. Те замерли, остолбенев от ужаса. Медведь-Борен, разум которого тонул в море звериной ярости и боли, с рёвом, от которого задрожала земля, метнулся за убегающими контрабандистами. Его огромная лапа с когтями, словно выкованными из черного льда, чиркнула по косяку, оставляя глубокие борозды и иней.
Браконьеры, наконец, пришли в себя и кинулись врассыпную с дикими воплями. Чудовище развернулось к ним, пасть распахнулась в немом рыке, полном обещания смерти...
И тут он увидел Свет.
Между деревьями, в стороне Источника, вспыхнуло яркое, янтарное мерцание. Оно плыло, манило, излучая невероятное тепло и... знакомство. Медвежьи ноздри втянули воздух. И сквозь запах страха, крови и разрушения, сквозь ледяную ярость, заполонившую его существо, пробился волшебный аромат. Полевых цветов, теплой кожи...
Томление – острое, сладкое и безумное – сжало его медвежью грудь. Он забыл о бегущих людях. Всё его чудовищное существо потянулось к тому свету. Шаг за шагом, тяжело ступая по мёрзлой земле, он двинулся к мерцанию. Оно росло, принимая до боли знакомые очертания.
Лира.
Она стояла у самой кромки воды Источника, облачённая в то самое легкое платье цвета лета, в котором он видел её в последний счастливый день. Призрачный ветерок играл её волосами. На её лице сияла ласковая улыбка, а в глазах светилась невозможная нежность, та самая, что всегда согревала его. Он мог поклясться, что услышал её звонкий, чистый смех, как эхо далёкого счастья.
Чудовище-медведь подошло к ней на своих четырех мощных лапах, его серебристые глаза, полные боли и смутной надежды, не отрывались от призрачного видения. Лира протянула руки. Её пальцы, холодные как лунный свет, коснулись его мохнатой, искаженной морды.
Борен внутри зверя застонал. Он хотел крикнуть её имя, излить всю тоску, боль, любовь... Но из развёрстой пасти вырвался лишь глухой, протяжный медвежий рёв. Рёв тоски по невозвратному, по теплу, по человечности, что была разорвана в клочья ледяными нитями магии. Он прижался мордой к её призрачным ладоням, ищя спасения в иллюзии, сотканной из его собственной, непомерной боли и лунного обмана леса. Янтарный свет окутывал их, мерцая в слезах, что застывали льдинками на чёрной шерсти медвежьей морды.
8
Время соткало дни в монотонный узор, словно ткань на старом станке. Солнце изо дня в день прокатывалось по небу, окрашивая стены маленького домика в густой медовый цвет. Воздух в горнице был насыщен запахами: терпкой полыни, развешанной под потолком от злых духов, кисловатого хлебного кваса и вечного дымка из очага, за которым с неугасающей заботой следила Делия.
Она стала тенью их престарелой матери, Малии, чьи некогда быстрые руки теперь дрожали над вязанием. Дни Делии текли меж котлом и грядками, её спина гнулась над ведром с водой, а глаза непроизвольно скользили к оконцу, за которым темнела зубчатая кайма леса. Порой, на самой опушке, мелькало нечто. Огромное, чёрное, размытое расстоянием, но неоспоримо живое. Оно не выходило из чащи, лишь металось вдоль невидимой границы, как часовой на посту. В такие дни у Делии замирало сердце.
Слух о лесном духе давно стал притчей во языцех. И главным его глашатаем был Гур, местный пропойца, чья фигура, пошатывающаяся и вечно праздная, была привычной частью деревенского пейзажа. Он обожал собирать вокруг себя стайку ребятишек, пугая их сиплым, пропитым голосом.
— Вот, глядите, малые! — Он тыкал грязным пальцем в длинный, белесый шрам, перерезавший кожу на руке, будто удар когтя. — Это он, Царь Чащи, оставил! Когтища у него – что серпы! А это… — Гур оттягивал кожу на щеке, обнажая глубокую впадину. — Это он меня за губу чуть не отхватил, на закуску! Не медведь, а исчадие тьмы, говорю вам! Глаза – два угля адских!Но старухи, сбившиеся у колодца, лишь кривились и махали на него тряпьём.
— Полно тебе, Гур, страшилище одуревшее! — Кричала самая бойкая. — Поди в канаве после выпивки о бревно расцарапался! Иди, проспись, бесстыдник!
И дети, смеясь и толкаясь, разбегались, а Гур, ворча, плёлся к кабаку, оставляя за собой шлейф дешёвой выпивки и неразгаданной тайны.
Но в тот вечер всё было иначе.
Ленн вернулся с патруля. Не с той усталой, но довольной походкой, что бывала после обычного обхода, а сгорбленный, будто невидимая тяжесть давила ему на плечи. Лицо его было бескровным, восковым, глаза упрямо смотрели в пол.
— Устал, мама, — Его голос прозвучал приглушенно, когда Малия встревоженно подняла на него взгляд. — Просто вымотался сегодня.
Он почти не притронулся к ужину. И только когда старушка укрылась в своей закутке и дыхание её стало ровным и глубоким, Ленн обернулся к сестре. Пламя свечи отражалось в его широких зрачках, делая их бездонными.
— Делия, — он заговорил шепотом, от которого по коже побежали мурашки. — Сегодня… нам попались браконьеры. Мелочь ловили, у самого леса. Отобрали мешок. А старший… он отдал его мне. Сказал: «Отнеси, Ленн, на опушку. Выпусти. Ещё живые».
Делия замерла, глиняная кружка застыла в её руке.
— Я понес. Развязал там… мышата, птицы какие-то… всё живое, дрожат как тростинки на ветру. – Ленн сглотнул, и его кадык дёрнулся. — И вдруг… я почувствовал. Дыхание. Словно иней на затылке. Не ветер. Именно дыхание. Холодное-холодное.
Он замолчал, и в тишине было слышно, как трещит лучина в светце.
— Я… окаменел. Глаза закрыл. Боялся пошевелиться. Боялся дышать. И потом… оно прошло. Мимо. Я не видел, уши словно водой залило, но почувствовал. Огромное. Тяжёлое. Ступало, а звука не было, будто по воздуху. А сквозь веки… мерцание. Словно кто-то пронес мимо меня золотые опахала. И… смех. — Голос Ленна сорвался на шёпот. — Женский смех. Тонкий, как звон хрустальных колокольчиков. Лёгкий и… страшный.
Делия инстинктивно прижала ладонь ко рту, а другой рукой накрыла холодные пальцы брата. Её собственные пальцы дрожали.
— Боги сжалились надо мной, что я живой вернулся, — выдохнул он, и в его глазах стоял недетский, дикий ужас. Он посмотрел на сестру, и взгляд его стал твёрже. — Это не медведь, Делия. И не демон Гура. Это… Хранитель. Сам Хранитель источника. Не иначе.
За окном сгущалась ночь, и кромка леса растворилась в сплошной черноте. Но теперь обе пары глаз – и Делии, и Ленна – смотрели туда не со страхом обывателей, а с трепетным, леденящим душу пониманием. Они знали. Защита была реальной. И она была бесконечно чужой, древней и безжалостной ко всем, кто нарушал тишину её владений.
Она стала тенью их престарелой матери, Малии, чьи некогда быстрые руки теперь дрожали над вязанием. Дни Делии текли меж котлом и грядками, её спина гнулась над ведром с водой, а глаза непроизвольно скользили к оконцу, за которым темнела зубчатая кайма леса. Порой, на самой опушке, мелькало нечто. Огромное, чёрное, размытое расстоянием, но неоспоримо живое. Оно не выходило из чащи, лишь металось вдоль невидимой границы, как часовой на посту. В такие дни у Делии замирало сердце.
Слух о лесном духе давно стал притчей во языцех. И главным его глашатаем был Гур, местный пропойца, чья фигура, пошатывающаяся и вечно праздная, была привычной частью деревенского пейзажа. Он обожал собирать вокруг себя стайку ребятишек, пугая их сиплым, пропитым голосом.
— Вот, глядите, малые! — Он тыкал грязным пальцем в длинный, белесый шрам, перерезавший кожу на руке, будто удар когтя. — Это он, Царь Чащи, оставил! Когтища у него – что серпы! А это… — Гур оттягивал кожу на щеке, обнажая глубокую впадину. — Это он меня за губу чуть не отхватил, на закуску! Не медведь, а исчадие тьмы, говорю вам! Глаза – два угля адских!Но старухи, сбившиеся у колодца, лишь кривились и махали на него тряпьём.
— Полно тебе, Гур, страшилище одуревшее! — Кричала самая бойкая. — Поди в канаве после выпивки о бревно расцарапался! Иди, проспись, бесстыдник!
И дети, смеясь и толкаясь, разбегались, а Гур, ворча, плёлся к кабаку, оставляя за собой шлейф дешёвой выпивки и неразгаданной тайны.
Но в тот вечер всё было иначе.
Ленн вернулся с патруля. Не с той усталой, но довольной походкой, что бывала после обычного обхода, а сгорбленный, будто невидимая тяжесть давила ему на плечи. Лицо его было бескровным, восковым, глаза упрямо смотрели в пол.
— Устал, мама, — Его голос прозвучал приглушенно, когда Малия встревоженно подняла на него взгляд. — Просто вымотался сегодня.
Он почти не притронулся к ужину. И только когда старушка укрылась в своей закутке и дыхание её стало ровным и глубоким, Ленн обернулся к сестре. Пламя свечи отражалось в его широких зрачках, делая их бездонными.
— Делия, — он заговорил шепотом, от которого по коже побежали мурашки. — Сегодня… нам попались браконьеры. Мелочь ловили, у самого леса. Отобрали мешок. А старший… он отдал его мне. Сказал: «Отнеси, Ленн, на опушку. Выпусти. Ещё живые».
Делия замерла, глиняная кружка застыла в её руке.
— Я понес. Развязал там… мышата, птицы какие-то… всё живое, дрожат как тростинки на ветру. – Ленн сглотнул, и его кадык дёрнулся. — И вдруг… я почувствовал. Дыхание. Словно иней на затылке. Не ветер. Именно дыхание. Холодное-холодное.
Он замолчал, и в тишине было слышно, как трещит лучина в светце.
— Я… окаменел. Глаза закрыл. Боялся пошевелиться. Боялся дышать. И потом… оно прошло. Мимо. Я не видел, уши словно водой залило, но почувствовал. Огромное. Тяжёлое. Ступало, а звука не было, будто по воздуху. А сквозь веки… мерцание. Словно кто-то пронес мимо меня золотые опахала. И… смех. — Голос Ленна сорвался на шёпот. — Женский смех. Тонкий, как звон хрустальных колокольчиков. Лёгкий и… страшный.
Делия инстинктивно прижала ладонь ко рту, а другой рукой накрыла холодные пальцы брата. Её собственные пальцы дрожали.
— Боги сжалились надо мной, что я живой вернулся, — выдохнул он, и в его глазах стоял недетский, дикий ужас. Он посмотрел на сестру, и взгляд его стал твёрже. — Это не медведь, Делия. И не демон Гура. Это… Хранитель. Сам Хранитель источника. Не иначе.
За окном сгущалась ночь, и кромка леса растворилась в сплошной черноте. Но теперь обе пары глаз – и Делии, и Ленна – смотрели туда не со страхом обывателей, а с трепетным, леденящим душу пониманием. Они знали. Защита была реальной. И она была бесконечно чужой, древней и безжалостной ко всем, кто нарушал тишину её владений.