Старя история на новый лад.
Планировала оформить историю по последнему конкурсу скриншотов, но старая идея-фикс оформить основу для главной истории взяла верх.
Прошу любить и жаловать
Глава 1
Поздний вечер впустил свои влажные, холодные пальцы в каждую щель города, выгоняя его обитателей в убежища от непогоды и тягот бытия. Одним из таких пристанищ была таверна «Пересохший колодец», затерянная в лабиринте узких, кривых улочек ремесленного квартала. Снаружи это было невзрачное, приземистое здание из потемневшего от времени и влаги дерева, с единственным подслеповатым окном, в котором тускло мигал огонек масляной лампы. Её свет едва различался сквозь завесу осеннего ливня, барабанившего по потрескавшейся черепице и превращавшего немощеную улицу в липкое, чёрное месиво.
Войдя внутрь, человек попадал в густую, почти осязаемую пелену уныния. Воздух был тяжёлым и спёртым, насыщенным десятками противоречивых запахов: вчерашнего перегоревшего жира с кухни, кислого пива, пролитого на пол и впитавшегося в древние половицы, влажной шерсти промокших плащей, древесной смолы из дымящегося камина и немытого человеческого тела. Дым от потухающих поленьев в огромном очаге, расположенном в центре длинной залы, стелился низко, цепляясь за низкие, закопченные балки потолка, вместо того чтобы уходить в вытяжную трубу. Он колыхался призрачными сизыми клубами в такт сквознякам, гулявшим из щелей в стенах.
Свет подавали несколько масляных ламп, подвешенных на цепях к потолку. Они раскачивались от порывов ветра, завывавшего в трубе, и их неровное, прыгающее пламя отбрасывало на стены пугающие, искаженные тени от сидящих за столами постояльцев. Тени эти жили своей собственной, уродливой жизнью, растягиваясь и сжимаясь, будто пародируя немые страхи и тревоги своих хозяев.
За длинной, массивной стойкой из темного, исцарапанного тысячами кружек, стоял хозяин заведения — толстый, лысеющий мужчина по имени Борк. Его фартук был покрыт бурыми пятнами, а лицо выражало вечную, апатичную усталость. Он беззвучно перетирал медную кружку грязной тряпкой, его взгляд был пуст и устремлён в никуда. Он был не просто барменом, он был хранителем этого места, молчаливым свидетелем бесчисленных жалоб, споров и откровений, высказанных под влиянием дешевого алкоголя.
В эту ночь заведение было заполнено наполовину. За столиками, сгрудившись, сидели фигуры, похожие на скорбные изваяния. Рыбаки с огрубевшими, потрескавшимися руками, пахнущие морем и соленой водой. Подмастерья с усталыми, испачканными сажей лицами. Мелкие торговцы, чей день не задался. Никто не смеялся. Разговоры велись вполголоса, прерываемые долгими, тягостными паузами. Звук завывания ветра и монотонный стук дождя по крыше служили похоронным маршем для их угасающих надежд.
В самом дальнем, самом тёмном углу залы, у самой стойки, где тень от навеса для бутылок была особенно густой, сидела одинокая фигура. Она казалась неотъемлемой частью интерьера, естественным продолжением темноты и тишины. На ней был длинный плащ из грубого, тёмного, почти черного сукна, намокшего по подолу и плечам. Капюшон был глубоко натянут на голову, полностью скрывая черты лица, оставляя снаружи лишь нижнюю часть подбородка и длинные, тонкие пальцы, сжимавшие глиняную кружку с темным элем.
Фигура не двигалась. Она не ворочалась, не откидывала голову, не выказывала никаких признаков нетерпения или скуки. Казалось, она просто существовала здесь, растворяясь в полумраке, поглощая окружающие звуки и запахи. Лишь едва заметное, ритмичное движение её запястья, когда она время от времени подносила кружку к губам, выдавало в ней живое существо. Питье было медленным, размеренным, почти церемонным. Ни единого лишнего движения, ни звука. Тишина вокруг неё была плотнее, чем в остальной таверне, как будто сама атмосфера боялась потревожить этого молчаливого гостя.
Неподалеку, у самого камина, где дрова тлели, уже почти не давая тепла, а лишь наливаясь багровым светом, сидели двое. Их лица, изможденные и обветренные, были обращены друг к другу, но взгляды были пусты и устремлены куда-то внутрь себя, в бездну собственных тягот.
— Слыхал новость-то, Гарт? — Сиплым, пропитанным хрипотой шёпотом начал первый, человек лет пятидесяти с густой проседью в волосах и глубокими складками у рта. Его звали Элрик. Он крутил в своих мозолистых, с вечно въевшейся грязью под ногтями пальцах пустую кружку. Звук глины о дерево был сухим и тоскливым. — Как с голоду не помирать, ума не приложу. Жена опять плачет, дети хнычут... А этот проклятый сбор на «мощение улиц»... Да они у нас и так мощены, камнем, ещё прадедами выложены!
Его собеседник, Гарт, более молодой, но с таким же усталым, потухшим взглядом, мрачно хмыкнул. На его щеке темнела свежая ссадина.
— Мощение... — Это слово прозвучало как ругательство. — Мощение... Они там, в своих позолоченных башнях, уж и не знают что ещё придумать! Каждый месяц новая бумага, новый указ, новый налог. То на охрану от чародеев, то на «имперское величие». Величие моего пустого кошелька… А чем платить-то, Элрик? Спросил у них? Где взять? У меня младшая, Лина, всё кашляет, знахарю нужно нести, а я и за дороги не могу отдать. Где логика-то?
— Логика? — Элрик горько усмехнулся, и его усмешка обернулась коротким, сухим кашлем. — Логика у них в башнях позолоченных, за высокими стенами. Они её особой, заморской вилкой кушают. А нам, в грязи, её и крошки не достаётся. Только новые указы. Каждый месяц, Гарт, слышишь? Каждый месяц как по расписанию: новый налог. То на «укрепление границ», то на «содержание магических барьеров» от этих... проклятущих. А видел ты хоть одного? Я — нет.
Гарт мотнул головой, его глаза загорелись мрачным огнем.
— Видел я вчера, как сборщики у старухи Мэри последнюю козу за долги увели. На «имперское величие», сказывали. Величие... Император наш Солнцеликий, говорится... А мы тут, как кроты слепые, в темноте и грязи копошимся, чтобы его дворцы ещё пуще сияли. Чтоб он...
Он замолчал, сглотнув ком в горле. Его голос, набравший было громкости, снова упал до шёпота, но шёпота срывающегося, полного ядовитой горечи. Их слова, тихие, но отточенные отчаянием, как лезвия, резали дымный воздух. Они не видели, не замечали, как в темном углу у стойки фигура в плаще замерла ещё больше, если это было возможно. Едва уловимое напряжение пробежало по её плечам. Пальцы чуть сильнее сжали кружку. Капюшон не дрогнул, но казалось, что тень под ним стала внимательнее, острее.
— Молчи, — Прошипел Элрик, с тревогой оглядываясь. Но Гарта уже понесло.
— Молчать? Да скоро и молчать будет не на что! Рот от голода не разомкнешь. Жена плачет, дети смотрят пустыми глазами... И за что? За какую такую великую империю мы должны последнее отдавать? Чтоб они...
В тот же миг в углу раздался тихий, но абсолютно чёткий звук. Глиняная кружка была поставлена на стойку. Не стукнута, не брошена — поставлена с холодной, безразличной точностью. Звук был негромким, но он прозвучал как гром в внезапно наступившей тишине. Даже Борк за стойкой поднял глаза, на мгновение оторвавшись от своей вечной кружки.
Фигура в плаще неспешно, с той же леденящей спокойной плавностью, двинула рукой в складках ткани. Появился простой, потёртый кожаный кошель. Длинные пальцы развязали завязки, и несколько монет были извлечены и брошены на потёртую, липкую поверхность стойки. Монеты звякнули, покатившись по сучковатому дереву. В жесте не было ни вызова, ни открытой угрозы. Была лишь констатация факта: оплата произведена.
Но на долю мгновения, когда рука возвращалась, движение задержалось. Рукав плаща отъехал вверх, обнажив запястье и часть предплечья.
Кожа на руке была смуглой и загорелой, цвета старой полированной меди, будто её владелец провел долгие годы под палящим солнцем далёких, неведомых земель. Но это было не самое примечательное. Рука была испещрена шрамами. Они лежали на ней причудливой, жутковатой паутиной. Тонкие, белые, едва заметные линии — следы от отточенных, как бритва, лезвий. Широкие, рваные, багровые полосы — словно кто-то провёл по коже раскаленными когтями. Глубокая вмятина у самого основания большого пальца, похожая на след от удара тупым предметом. Эти отметины рассказывали безмолвную, но красноречивую историю о насилии, боли и бесчисленных схватках. И эти длинные, утончённые, почти аристократические пальцы с четко очерченными суставами выглядели на такой руке странно и неуместно, будто принадлежали писцу или алхимику, а не воину.
Но самое главное было на запястье. Там, поверх этой карты былых сражений, туго сидел поношенный, но прочный кожаный наруч — часть скрытого под плащом доспеха. И на его выпуклой поверхности, тускло поблескивая в неровном свете лампы, была вытиснена маленькая, но мгновенно узнаваемая эмблема: стилизованная сторожевая башня на фоне двух скрещённых мечей. Знак городской стражи. Знак закона. Знак власти.
Разговор у камина оборвался на полуслове. Слова застряли у Гарта в горле. Оба мужчины замерли, их лица побледнели, вытянулись масками внезапного, животного страха. Их глаза, широко раскрытые, уставились на эту руку, на эти шрамы, на этот зловещий символ. В таверне воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и яростным биением дождя о ставни.
Элрик первым опомнился. Он резко, почти опрокидывая скамью, дёрнулся назад. Его губы беззвучно зашевелились.
— Нам... нам пора, — Выдавил он хрипло, его голос дрожал. — Уже поздно. За работу с утра.
Гарт лишь молча кивнув, поднялся. Его руки тряслись. Он даже не посмотрел в сторону незнакомца, уставившись в пол. Они, бормоча что-то невнятное, почти бегом, пятясь, поспешили к выходу, бросив на пол недопитые кружки. Скрип двери и звон колокольчика прозвучали оглушительно громко в наступившей тишине.
Фигура в плаще не пошевелилась. Капюшон не повернулся вслед убегающим. Казалось, она вообще ничего не заметила. Длинные, изуродованные шрамами пальцы вновь обхватили свою кружку. Она медленно, с тем же невозмутимым, почти медитативным спокойствием, поднесла её к губам и сделала последний, неспешный глоток. Горьковатый, тёплый эль оставил на языке долгое, терпкое послевкусие.
Затем незнакомец так же плавно поднялся. Плащ беззвучно колыхнулся. Он не оглянулся, не сделал ни единого лишнего движения. На стойке, рядом с пустой глиняной кружкой, остались лежать несколько монет — обычная, даже чуть завышенная плата за выпивку.
Борк, не говоря ни слова, медленно подошел и протянул руку, чтобы собрать деньги. Его пальцы наткнулись на одну монету и замерли. Он нахмурился, поднес её к тусклому свету лампы.
Среди медяков и потускневшего серебра она явно выделялась. Была не просто старой — она была древней. Её края были стёрты до гладкости, а поверхность, когда-то покрытая чеканным рельефом, теперь была испещрена глубокими царапинами, потёртостями и следами коррозии. Отчеканенный профиль правящего императора был практически уничтожен временем и бесчисленными руками. Ни гордого носа, ни высокого лба, ни жёсткой складки у рта — ничего не осталось. Лишь смутный, размытый овал, угадывавшийся под грубыми насечками, и едва заметный призрак императорской короны, больше похожий на случайную трещину в металле. Лицо власти было стёрто, обращено в ничто. Монета была немым свидетельством чего-то бесконечно старого, забытого, того, что медленно, но верно перемалывается жерновами времени, оставляя после себя лишь безликий кружок металла.
Бармен на мгновение задержал на ней взгляд, потом смахнул все монеты в ладонь и сунул в карман фартука. Он снова принялся беззвучно тереть уже чистую кружку, его лицо снова стало пустым и отрешенным.
А снаружи, в кромешной тьме проливного дождя, тёмная фигура растворилась, не оставив за собой ни следа, ни звука. Лишь ощущение холодной, бдительной угрозы, нависшей над хлипким уютом «Пересохшего колодца», медленно рассеивалось, уступая место прежнему, привычному, гнетущему унынию.
Город пробуждался в чётких линиях и скупых красках. Утренний воздух стынул прозрачным стеклом, пахнув дымом ольховых поленьев и ледяной каменной пылью. Солнце, поднимавшееся над строгим контуром городских стен, било в глаза — бледное, безжалостное, выбеливающее мир до скупой палитры серого и выцветшей охры. Дома стояли тесными, чёткими рядами, их тёмные балки на светлой штукатурке чертили на фасадах строгие, лишённые вычурности узоры. Ничего излишнего, ничего броского — лишь чистая, суровая необходимость.
Сердце города, площадь у Главных ворот, билось сдавленно и тревожно. Она наполнялась не жизнью, а подобием её — тенями, поспешающими по своим надобностям. Ремесленники, кутавшиеся в плащи цвета дорожной пыли, шли, уткнув взоры в землю. Торговцы с каменными лицами расставляли на прилавках свой товар: глиняную посуду, ткани, изделия из металла. Подмастерья, похожие на сонных мух, лениво переставляли ноги. Повсюду стоял гул приглушённых, обрывистых речей, мгновенно смолкавших, едва в поле зрения возникал отблеск начищенной стали.
И тут же, в этой скупой реальности, мерцали странности. У фонтана, где вода уже схватилась тонким ледком, воздух над самой поверхностью колыхался и переливался, словно грань меж мирами истончилась до предела. У стены кузницы, в тени, на миг возник и растаял серебристый отсвет, похожий на прыжок огромной светящейся капли. Местные жители, погружённые в свои думы, не дивились этим «переливницам» — мелким духам, кишащим в здешних краях. Они были частью порядка вещей, как мох на кровлях или голуби на площади.
Дверь в таверну «Пересохший колодец» скрипнула, и на пороге возникла девушка. Холодный воздух обжог ей щёки, но она сделала несколько шагов вперёд и обернулась, запрокинув голову. На втором этаже, в небольшом окошке, показалось усталое, но ласковое лицо её матери. Женщина помахала рукой — удачно сдать заказ в гильдию, доченька. Девушка улыбнулась в ответ, подняв руку, и этот жест был столь тёплым и живым, что казался иномирцем.
Платье её из серой шерсти было ветхим, но безупречно чистым, а длинные каштановые волосы, слегка вьющиеся от утренней сырости, убраны с помощью пары деревянных шпилек в сложную, изящную причёску — несколько тонких кос, заплетённых и уложенных вокруг головы особым образом, как то велось в далёких юго-восточных пределах Империи Талаан.
Серо-зелёные глаза, цвета морской воды у скалистого берега, в этот день горели не страхом, а ожиданием. Она приметила мерцание у фонтана, серебристый отсвет в тени, и на миг её мысли умчались в детство, к сказаниям о потаённом ветерке, что поддувает в спину отмеченным, наставляя их на верный путь к сокрытому источнику. Испей из него — и удача не отвернётся, а взору приоткроется Завеса, отделяющая этот мир от мира духов, сокрытая от простых смертных. То была всего лишь сказка, но в это утро она виделась ей чуть более реальной.
Лёгкая, почти танцующая поступь девушки была полной противоположностью тяжёлой, грубой поступи стражи. Тут как тут отряды в лакированных кирасах, с лицами-масками под открытыми шишаками обшаривали толпу глазами-щелями, выискивая преступников и малейшие признаки непокорности: в осанке, вздохе, слишком громком шёпоте. Они были механизмом усмирения, отточенным и бездушным. Их пристрастные досмотры, грубые окрики висели в воздухе тяжким, незримым гнётом.
Но девушка, ведомая памятью о сказочном ветерке, лавировала в толпе с необъяснимой лёгкостью. Она не пробивалась сквозь неё — толпа будто сама расступалась. Взор сержанта, остановившийся на ней на мгновение, соскользнул, не встретив ничего подозрительного, лишь образ скромной, торопящейся по своим делам девушки. Она была живым противоречием, хрупким, но несгибаемым ростком надежды, пробивающимся сквозь каменные плиты страха. И пока стража выискивала призрачные угрозы, самая что ни на есть настоящая, тихая магия просто миновала их строй, оставаясь для них незримой.
Обогнув площадь, девушка скрылась в арке, ведущей в квартал ремесленников, унося с собою ощущение тихого, личного чуда в леденящей атмосфере всеобщей подозрительности.
Сердце Флиан трепетало легким, радостным перепевом. Впервые за долгие годы, прошедшие с той страшной поры, когда здоровье матушки надломилось от внезапного бегства Мурана, в их маленьком жилище над таверной вновь пахло надеждой. Не лечебными отварами и тихой печалью, а воском и цветными нитями. Этот заказ для гильдии ремесленников, кропотливый и сложный, был их общим с матерью достижением, маленькой победой над безысходностью. Флиан почти бежала по переулку, ведущему к зданию гильдии, прижимая к груди драгоценный свёрток с вышитыми полотнами, и каждый стежок на них казался ей не просто узором, а зашифрованным посланием о том, что жизнь может наладиться.
Мысли её, однако, нет-нет да и возвращались к брату. К его упрямому, исхудавшему с детства лицу, к глазам, всегда искавшим ответы на вопросы, которых никто не задавал. Он сбежал в город чародеев, в пяти днях пути отсюда, одержимый своей навязчивой идеей — найти следы пропавшего отца. Эта мысль, словно холодная тень, на мгновение омрачила её радость.
И в этот миг тень стала явью. Из-за угла, не глядя, вынеслась рослая фигура в форме городской стражи. Жёсткое столкновение отозвалось в костях, и Флиан с тихим вскриком кубарем полетела на заскорузлые камни мостовой. Драгоценный свёрток вырвался из её рук, грузно шлёпнулся и развернулся, рассыпав вокруг себя яркие лоскуты с дивными, кропотливо вышитыми узорами.
Весь воздух вылетел из её лёгких — и не от падения. Перед ней, перегораживая узкий переулок, высился стражник. Но не простой. На его начищенной кирасе поблёскивал дополнительный, неизвестный ей знак, а на шлеме с левой стороны алело яркое, наглое алое перо, метка начальствующего состава. Его молодое для такой формы лицо, обрамлённое стальным ободком, было красным от внезапной ярости.
Сердце Флиан упало в пятки, став маленьким, колотящимся комочком страха.
— Простите, господин, я не заметила, я не посмотрела… — залепетала она, голос её дрожал и срывался, звучал жалко и неубедительно даже для её собственных ушей.
Он не предложил ей подняться. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по ней, по рассыпанным тканям, вернулся к ней.
— Куда бежишь сломя голову? И что это у тебя? — голос был грубым, напитанным подозрением и властью.
Девушка, поспешно сгребая дрожащими руками рассыпанную красоту, стараясь свернуть её как можно аккуратнее, забормотала:
— Никуда, господин… То есть, в гильдию ремесленников. Я… я вышивальщица. Это заказ. Я не нарушаю закона, клянусь.
— Жетон гильдии, — отрезал стражник, не удостоив её оправдания ни малейшим вниманием. — Предъяви.
Рука Флиан метнулась к маленькой поясной сумочке. Пальцы, непослушные от страха, скользнули по развязавшейся, растрепавшейся шнуровке. Внутри бестолково перекатывались мелочи: пуговица, обломок грифеля, пара монет. Но жетона — плоского, холодного, с вычеканенным знаком гильдии, переплетённые ветви древа и молот на фоне четырехконечной звезды — среди них не было. Пустота в сумочке отозвалась ледяной пустотой в душе. Она провела ладонью по дну, потом ещё раз, с растущим ужасом осознавая, что могла забыть его. Оставила на столе, впопыхах, ослеплённая радостью.
— Я… я, кажется… — начала она, и голос её предательски задрожал ещё сильнее.
Взгляд стражника стал ещё жестче.
— Без жетона? Очень подозрительно. Пойдёшь со мной. Повозка до допросной скоро отправится.
От этих слов у Флиан перехватило дыхание. Допросная. Пугающие рассказы о том, что творят там стражи с теми, кто им не угодил, всплыли в памяти пугающими картинками. Она побледнела, как полотно и слова застряли у неё в горле. Спорить она не смела.
И тут её взгляд, отчаянно скользивший по земле в тщетной надежде увидеть пропажу, ухватился за едва заметное мерцание у самой стены, прямо у ног стражника. Маленький металлический кружок, на мгновение поймавший луч солнца. Её жетон!
Не думая, движимая чистейшим порывом отчаяния, она рванулась вперёд и протянула руку, чтобы схватить его.
Для стражника это движение, резкое и внезапное, показалось угрозой. Раздался резкий, зловещий скрежет стали о ножны. Его рука с молниеносной скоростью смахнула застёжку и сжала рукоять короткого меча. Полусутулая фигура выпрямилась, готовясь к атаке.
Флиан застыла, зажав в ладони холодный металл жетона, и подняла испуганный взгляд наверх. Светло-карие глаза, казавшиеся сейчас абсолютно пустыми, бездонными, смотрели на неё из-под стального обода шлема с таким немым, животным ужасом, что ей почудилось — вот-вот сверкнёт лезвие, и всё кончится. Она увидела в этом взгляде не человека, а бездушный механизм, созданный для подавления и уничтожения.
Но удар не последовал. Секунда напряжённой тишины растянулась в вечность. Затем пальцы стражника разжались, и он с силой, с ещё одним скрежетом, втолкнул клинок обратно в ножны.
— Чтобы больше никогда не попадалась мне на глаза, — прошипел он с тихой, леденящей душу ненавистью. — Исчезни.
Не заставляя повторять его дважды, Флиан, не помня себя, схватила охапку свёртков и, прижимая их к груди вместе с заветным жетоном, пустилась бежать, не оглядываясь, к спасительным дверям гильдии. Камни мостовой отдавались в её висках бешеным стуком сердца.
А стражник с алым пером, не двинувшись с места, молча, исподлобья, проводил её удаляющуюся спину долгим, тяжёлым взглядом. Затем резко развернулся и зашагал прочь, его стальные латы отбрасывали в переулке короткие, рваные тени.
Флиан, едва переводя дух после стычки со стражником, замерла на пороге огромного каменного здания Гильдии Ремесленников. Вместо привычного размеренного гула её встретила плотная, беспокойная стена спин. Воздух в высоком арочном проёме был густым и спёртым, наполненным запахом пота, грубой шерсти, древесной стружки и немой тревоги. Толпа клубилась, переминалась с ноги на ногу, но почти не двигалась с места. Одни стояли с пустыми руками, с надеждой вглядываясь вглубь здания в поисках заказчиков; другие, как и она, прижимали к груди свёртки самых причудливых форм и объёмов — от крошечных ладанок до почти что гобеленов в трубках из плотной бумаги. В потных, заскорузлых ладонях у многих поблёскивали такие же, как у неё, жетоны — медные, с вычеканенными переплетёнными ветвями древа и молотом на фоне четырехконечной звезды, символом единства ремесленного люда. Но на лицах не было гордости. Лишь усталое недоумение и приглушённое, выдоенное до дна недовольство, которое никто не решался высказать вслух.
Она растерянно озиралась, пытаясь понять причину этого столпотворения, и вдруг увидела знакомую фигуру приёмщика, старшего подмастерья Гильдии по имени Эшвин. Он пробирался вдоль стены, стараясь не привлекать внимания, с пачкой пергаментов в руках. Инстинктивно Флиан сделала шаг ему навстречу, надеясь хоть как-то сократить мучительное ожидание.
— Эшвин, простите, я… — начала она, но её тут же осадил грубый толчок в бок.
— Эй, ты куда? — прошипел коренастый мужчина, стоявший перед ней. Это был бочар, судя по запаху древесных смол и тонкой щепке, зацепившейся за его грубый кожаный фартук. Его лицо, обветренное и покрытое сетью глубоких морщин, словно старая дубовая кора, было обрамлено седыми, коротко подстриженными волосами. Широкие, могучие ладони с притупленными пальцами и вдавленными в кожу мозолями нервно сжимали и разжимались. — Все стоим. Не видишь, что ли?
— Но я… — попыталась было возразить Флиан.
— Никаких «но»! — вступила в разговор худая, костлявая женщина, державшая за руху маленькую девочку с корзинкой кружев. Лицо женщины напоминало высохшее яблоко, испещренное морщинами, а её руки, красные от постоянной работы с водой, выдавали в ней прачку. Глаза, некогда, наверное, красивые, теперь были уставшими и потухшими. Её дочка, хрупкая светловолосая девочка с большими испуганными серыми глазами, прижималась к материнскому бедру, крепко сжимая ручку плетёной корзинки, из которой выглядывали белоснежные, тончайшие кружева. — Порядок для всех один. Хочешь сдать — займи очередь. Как все.
Флиан отступила, сгорая от стыда. Она обвела взглядом эту разношёрстную, но сплочённую общим несчастьем толпу и с тихим, покорным вздохом приняла неизбежное. Она прижалась спиной к прохладной каменной стене, вжалась в тень, стараясь стать как можно незаметнее, и приготовилась ждать. Ожидание растянулось в бесконечную, утомительную череду минут, слившихся в один тягучий, монотонный гул.
Толпа жила своей жизнью, и сквозь неё, как грязь сквозь сито, просачивались новости — обрывочные, тревожные, от которых кровь стыла в жилах.
— …прямо у Главных ворот, представляешь? — доносился шёпот чуть поодаль от двух молодых парней в одежде подмастерьев красильщиков. Их руки и шеи были покрыты причудливыми синими и багровыми пятнами, которые не отмывались годами. — Средь бела дня! Мешочек с серебром у купца выхватили и будто сквозь землю провалились. А стража носом крутит, делает вид, что ничего не происходит…
— У нас на рынке цены опять взлетели, — ворчала полная, дородная женщина с лицом рыночной торговки, переминаясь с ноги на ногу. Её пёстрый, хоть и поношенный платок скрывал волосы, а из-под него выбивались влажные от пота пряди. На её широких плечах висел ящик с вяленой рыбой, от которой исходил стойкий, резкий запах. — А качество? Мясо — жилистое, мука с отрубями, да ещё и песок на дне мешка оседает. Грабёж средь бела дня, а не торговля.
— В Квартале Серых Стен опять неспокойно, — мужской голос, низкий и обеспокоенный, пробивался сквозь общий шум. Его владелец, тщедушный, подслеповатый мужчина в очках с толстыми стёклами, одетый в потёртый, но чистый камзол писца, нервно поправлял своё учение. — Говорят, ночью опять кого-то уводили. Незнакомые лица в округе видели. Не понравились они мне, глаза бегающие…
Но самая тревожная весть пришла откуда не ждали.
— Слышали, с южных рубежей что творится? — таинственно, почти шёпотом, начал высокий, сухопарый старик, опирающийся на искусный резной посох из тёмного дерева. Его длинная седая борода, похожая на мох, ниспадала на грудь, а глаза, голубые и ясные, несмотря на возраст, внимательно скользили по лицам слушателей. Он был одет в простой, но добротный дорожный плащ, пыльный и потёртый на плечах. — Те самые, южане, что когда-то «добровольно» под крыло Империи легли… Восстали. Опять. Говорят, не хотят больше солдат своих на усмирение чужих бунтов посылать. Мол, своих проблем хватает.
— И что? Императорские легионы уже выдвинулись? — поинтересовался коренастый бочар, нахмурив свои густые седые брови.
— Легионы? — старик фыркнул, и его борода колыхнулась. — Куда там. Говорят, из наших местных даже чародеев туда отрядили. Совет будто бы несколько мастеров отправил разбираться.
В толпе пронёсся встревоженный гул. Исчезновение чародеев било по самым насущным нуждам.
— Чародеев? Значит, теперь и амулетов на удачную торговлю не достать, и зелий от лихорадки? — всплеснула руками худая прачка, а её дочка испуганно притихла, уткнувшись лицом в складки материнской юбки. — Да как же так? У моего младшего кашель не проходит, знахарь сказал, без чародейского эликсира не справиться…
Эта новость висела в воздухе тяжёлым, зловещим облаком. Отправка чародеев на подавление мятежа означала не простой поход. Это означало, что где-то на границах Империи творилось нечто такое, с чем не могли справиться обычные солдаты. Что-то, требующее применения магии. И это «что-то» теперь лишало город последней, пусть и иллюзорной, защиты и помощи.
Флиан слушала, и холодные мурашки бежали по её спине. Мир, и без того зыбкий и неспокойный, раскалывался на части прямо у неё на глазах. Она машинально сжимала в кармане свой жетон, и он казался ей сейчас не пропуском к заработку, а жалкой, ни на что не годной железкой.
Когда её очередь, наконец, подошла, ноги уже гудели от усталости, а в голове стоял оглушительный гул от услышанного. Павильон приёма напоминал разорённый улей. Полупустые стеллажи, груды несортированных бумаг, пыль. За единственным уцелевшим столом, заваленным кипами пергаментов, сидел тот самый Эшвин. Но это был не тот спокойный, немного насмешливый мужчина, которого она знала. Его лицо, обычно довольно приятное, с острым подбородком и живыми карими глазами, сейчас было багровым от напряжения и злости. Тёмные волосы, которые он обычно тщательно приглаживал, были всклокочены и торчали в разные стороны. Его тонкие, быстрые пальцы, привыкшие к аккуратному письму, теперь нервно барабанили по столу, оставляя на пергаменте пятна от потных ладоней. Рукава его простой серой льняной рубахи были засучены, обнажая худощавые, но жилистые предплечья, испачканные чернилами.
— Давайте, давайте, шевелитесь! — гаркал он на пожилого сапожника, медленно развязывающего свой свёрток. Старик сапожник, сгорбленный и почти слепой, щурил свои мутные глаза, а его пальцы, искривлённые годами работы с шилом и дратвой, плохо слушались. — У меня тут полгильдии под арестом, я один за троих, а вы тянете время! Скоро обед, и я ни за кем бегать не стану, понятно? Приём окончен будет!
Сапожник, пробормотав извинения, поспешно отступил. Флиан робко шагнула вперёд и протянула свой свёрток.
— Эшвин, здравствуйте, это заказ под номером…
— Знаю, знаю, без номеров! — отрезал он, почти выхватывая у неё из рук ткань. Он развернул её, бросил беглый, оценивающий взгляд на изящную вышивку, даже не попытавшись разглядеть всю кропотливую работу, всю вложенную душу. Он просто ткнул пальцем в несколько стежков. — Вот здесь криво, здесь узелок виден. Сырьё экономили? Качество не высшее. Сумма — три серебряных и пять медяков.
У Флиан перехватило дыхание. Цена была назначена почти на треть ниже оговоренной.
— Но… но мы договаривались на пять серебряных, — тихо, почти шёпотом, проговорила она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Смотрите, здесь же орнамент сложнейший, двойная гладь, тут шёлк вплетён…
Эшвин взглянул на неё с таким раздражением, будто она была навозным жуком, заползшим на его чистые бумаги. Его карие глаза, обычно добрые, сейчас сверкали холодным, уставшим огнём.
— Цены изменились. Обстановка. Кризис, если ты не в курсе, — он отчеканивал слова, как гвозди. — Не нравится — выход там же, где и вход. Следующий!
Он уже тянулся за её жетоном, чтобы отметить выполнение, но вдруг его взгляд упал на её бледное, отчаянное лицо, на дрожащие руки. Что-то в нём дрогнуло — не жалость, а, возможно, расчёт. Пустая работающая рука лучше никакой.
— Ладно, — буркнул он, хватаясь за новую пачку заказов. — Хочешь заработать? Бери. — Он швырнул на стол перед ней три деревянных бирки с номерами. — Срочные мелкие заказы. Вышивка гербов на плащи для городских писцов. К утру послезавтра. Оплата по сдаче. Не сделаешь — штраф. Решай быстрее, очередь ждёт.
Униженная, раздавленная, Флиан молча взяла бирки. Она чувствовала себя оплёванной, но голод и долг матери заставляли молчать. Она кивнула, сунула в сумочку три серебряных и, прижимая к груди новые бирки, выбралась из павильона.
И тут её ждал единственный лучик света в этом царстве беспросветности. Соседний павильон, где гильдия продавала материалы со скидкой для своих исполнителей, был почти пуст. Очередь из трёх человек показалась ей благословением. Видимо, многие, получив свои гроши, просто не могли позволить себе купить что-то новое. Она быстро отстояла свою очередь, подойдя к прилавку, за которым стоял казначей. Это был мрачный, подслеповатый мужчина с лицом, напоминающим высохшую грушу. Его маленькие, глубоко посаженные глазки щурились от постоянного счета медяков, а длинные, костлявые пальцы с идеально чистыми, но обломанными ногтями быстро перебирали монеты. Он был одет в тёмный, безупречно чистый, хоть и поношенный камзол, на котором не было ни пылинки. Он даже не взглянул на Флиан, просто пробормотал сумму, получил монеты, быстрым, точным движением отсчитал ей мотки ниток, лён и серебряную прядь и кивком показал, что дело сделано.
Ощущая в потайном кармашке за пазухой, рядом с заветным мешочком Мурана, лёгкий, но такой желанный вес монет, Флиан вышла на улицу. Полуденное солнце било прямо в глаза, слепило, превращая улицы в ослепительные, зыбкие потоки света и резких теней. Она шла, испытывая странную, раздвоенную гамму чувств: облегчение от того, что кошмар в гильдии позади, что есть работа и есть хоть какие-то деньги, и горькое, щемящее разочарование от несправедливости и собственного бессилия.
Её живот предательски урчал от голода, а голова гудела и пульсировала от нашествия тревожных новостей и грубых окриков. Она почти бежала домой, в свою комнату над таверной, где можно было спрятаться от этого безумного мира.
И повсюду, на каждом углу, она видела их. Стражу. Их не убавилось. Они стояли теми же каменными истуканами, их глаза так же безжалостно сканировали толпу. Но теперь, пропущенные через призму услышанного — про воров у ворот, про бунт на юге, про исчезновения в Квартале Серых Стен и аресты в самой гильдии, — их присутствие казалось ей уже не просто обыденной строгостью. Оно обретало зловещий, целенаправленный характер.
Они не просто поддерживали порядок. Они кого-то искали. Что-то замышляли. И самый главный, самый пугающий вопрос, который теперь сверлил её мозг, был: кого? И за какие провинности людей увозят в ту самую допросную, откуда, по слухам, многие не возвращались? Мир вокруг больше не казался просто недружелюбным. Он стал откровенно враждебным, пронизанным невидимыми нитями страха и опасности, и она, маленькая вышивальщица с тремя жетонами в кармане, была всего лишь песчинкой в этой гигантской, безжалостной мясорубке.
Косые лучи полуденного солнца, пробивавшиеся сквозь единственное запылённое оконце, дробились о простые глиняные кувшины на подоконнике и ложились на половицы бледными, жидкими пятнами. Комната под самой крышей таверны «Пересохший колодец» была аскетична до суровости. Две узкие кровати с грубыми, но чистыми одеялами, массивный сундук с потрескавшейся краской, служивший и столом, и местом для хранения, да пара табуреток — вот и вся обстановка. У окна, на самом свету, стоял простой деревянный станок для ткачества, сейчас пустующий и покрытый тонким слоем пыли. Рядом на табуретке лежала неоконченная вышивка Флиан — яркий, чужеродный островок цвета в этом царстве серых и коричневых тонов. Воздух был наполнен запахом старого дерева, сухих трав, разложенных по углам от моли, и едва уловимым горьковатым ароматом лекарственных настоев.
Матушка Флиан, Дения, сидела на краю своей кровати, ссутулившись, как будто под невидимым грузом. Её руки, когда-то ловкие и сильные, способные часами управляться с челноком, теперь лежали на коленях тонкими, почти прозрачными птичьими лапками. Лицо, испещрённое морщинами, которые легли не столько от лет, сколько от затаённой печали, было обращено к гостю, сидевшему на табуретке напротив. Хозяин таверны, Борк, был мужчиной крепкого сложения, хотя и казался скорее толстым, с широкими плечами медника и руками, привыкшими таскать тяжеленные бочки. Его лицо, обычно красное и добродушное, сейчас было странно бледным и озабоченным. Он вертел в своих мощных пальцах потрёпанную войлочную шляпу, мяв и сгибая её поля.
— Дения, — начал он, и голос его, обычно громовой и раскатистый, сейчас звучал приглушённо и виновато. — Я тянул, Небом клянусь. Тянул до последнего. Знаешь же… Старые обязательства. Память.
Он не смотрел ей в глаза, его взгляд блуждал по знакомым, убогим деталям комнаты, словно ища оправдания.
— Налог… на хмельное… опять подняли. В третий раз за полгода. А у меня, сама понимаешь, основной доход… — он беспомощно развёл руками. — Без выпивки «Колодец» — просто четыре стены с крышей. Все… все уже платят по-новому. Месяц как. А я тебе…
Дения слушала, не перебивая. Прозрачная, синеватая кожа на её висках пульсировала от сдержанного напряжения. Она знала Борка давно, ещё с тех золотых, невозвратимых времён, когда её муж, Аэлан, и этот медведеподобный трактирщик были неразлучны. Они вместе, рискуя шеями, добывали в зачарованных лесах и на склонах огнедышащих гор диковинные, опасные ингредиенты для чародеев города — серебристую паутину ночных пауков-призраков, чешую горного змея, что меняет цвет при лунном свете, корни молчаливой мандрагоры. Они были братьями не по крови, а по общей доле, по разделённой опасности, по тем шуткам, что рождались у костра под сенью древних, говорящих деревьев. И теперь этот человек, последняя нить, связывающая её с прошлым, вынужден был говорить с ней о деньгах.
Её грудь вдруг сжал короткий, сухой кашель. Он вырвался против воли, резкий и болезненный. Дения инстинктивно подняла руку, прикрыв рот, а затем коснулась амулета с незамысловатым спиральным узором, висевшего на груди на простом кожаном шнурке. Это был небольшой, отполированный до глянцевого блеска камень цвета тёмного дыма, в который был вправлен крошечный, мерцающий даже в полумраке осколок кристалла. Амулет, оставшийся от Аэлана. Под пальцами камень отозвался лёгким, едва заметным теплом. Спазм в лёгких отпустил, дыхание выровнялось, будто кто-то провёл по её внутренностям мягкой, целительной рукой. Сила артефакта, когда-то добытого с таким трудом, всё ещё действовала, подпитывая её истощённый недугом и тоской организм.
— Я понимаю, Борк, — тихо сказала она, опуская руку. Голос её был хриплым, но твёрдым. В её серых, усталых глазах не было ни упрёка, ни возмущения. Лишь глубокая, бездонная покорность судьбе. — Трудные времена. Все выживают как могут. Мы все прогибаемся под налоги имперской казны.
Она послушно кивнула, соглашаясь с неизбежным.
— Не беспокойся. Следующую плату… я внесу по новому тарифу. Обещаю.
Борк вздохнул с таким облегчением, будто с его плеч свалилась каменная гора. Он поднял на неё наконец свой взгляд, и в его карих, честных глазах стояла неподдельная боль.
— Спасибо, Дения. Клянусь, я… я бы не… знай ты, как мне тяжко это говорить. Аэлан бы мне… — он не договорил, снова уставившись в свою помятую шляпу.
— Аэлан понимал бы жизнь лучше любого из нас, — мягко прервала его Дения. — Он никогда не витал в облаках.
Они помолчали. Тяжёлое, неловкое молчание, нарушаемое лишь тиканьем старых стен и отдалённым гулом с улицы. Борк, видимо, поняв, что всё сказано, тяжело поднялся.
— Ладно… не буду тебя больше отвлекать. Дела у меня внизу, — он кивнул и, не находя больше слов, вышел из комнаты, притворив за собой дверь.
Дения осталась сидеть, погружённая в тяжкие думы. Новость об увеличении платы была не просто ударом по их скудному бюджету. Это была ещё одна щель в и без того хлипкой плотине, сдерживающей неизбежную бедность. Она мысленно прикидывала, от чего придётся отказаться, какие нитки купить подешевле, сколько часов Флиан придётся просидеть за вышивкой при тусклом свете свечи. Её взгляд с тоской скользнул по пустующему ткацкому станку — символу её утраченной силы, её вклада в их общее с дочерью выживание.
И вдруг, словно из самого мрака, донёсся шорох. Тихий, едва уловимый, похожий на шелест шёлка. Он исходил из дальнего, самого тёмного угла комнаты, где в аккуратной стопке лежали их скромные запасы тканей — остатки того, что Дения успела наткать в последние годы, когда здоровье ещё позволяло. Она насторожилась, повернула голову. Краем глаза она уловила странное движение — не сам шорох, а нечто иное. Словно воздух в углу на мгновение сгустился, заструился, и в нём проступило слабое, призрачное мерцание, похожее на отблеск света на поверхности воды.
И в тот же миг распахнулось оконце. Не со скрипом, не от порыва ветра, а легко и бесшумно, будто невидимая рука отодвинула засов. В комнату ворвался свежий, прохладный поток воздуха, заставивший взметнуться занавеску из грубого холста и принесший с собой запахи города — печёного хлеба, конского навоза и далёкого дыма. Шорох в углу мгновенно прекратился, растворился в этом внезапном сквозняке.
Дения на мгновение забыла и о шорохе, и о тяжких думах. Её словно потянула неведомая сила. Она медленно поднялась с кровати и подошла к распахнутому окну, её худое тело окутало струёй свежего воздуха. Она высунулась наружу, её зоркие, ещё не утратившие остроты глаза, принялись жадно осматривать пространство перед таверной. Она искала источник того мерцания. Её сердце забилось чаще, но уже не от страха, а от знакомого, запретного волнения.
Иногда — очень редко — ей удавалось различить больше, чем простым смертным. Она видела не просто блики и переливы, коими славился Ланхам. Она различала смутные, текучие формы, едва уловимые очертания тех, кто просачивался сквозь Завесу, разделявшую миры. Мелкие духи-шалуны, духи-хранители, блуждающие огоньки неупокоенных душ — для её особого взгляда, того, что в простонародье с опаской называли «туманным оком», они были не просто аномалиями, а живыми, хоть и иными, сущностями. Но этот дар она хранила в глубочайшей тайне, как зеницу ока. Один неверный шаг, одно лишнее слово, неправильный взгляд — и служители всевидящего Культа Солнца прознают. А их понятие о ценности было сродни рабству. Её, а может, и Флиан, забрали бы за высокие белые стены ближайшего храма, чтобы изучать, рассматривать её дар, выведывать секреты, пока от неё не осталась бы лишь пустая оболочка. Или ещё хуже, попасть в руки Серой Стае. Полукровки никогда не отличались терпимостью к простым людям, пытающимся выжить на гребне между проклятыми кланами чародеев и имперцами - в их руках всё становилось инструментом сражения за власть. Циники, коих ещё поискать. Нет, лучше уж нищета и кашель в своей каморке, чем такая «милость» богов.
Приблизившись к оконцу, она увидела это. Ускользающее мерцание. Оно скакало по крышам напротив, как капля ртути, прыгающая по раскалённым углям. Оно то вспыхивало яркой, алмазной искрой, когда на него падал луч солнца, то мгновенно гасло, стоило набежавшей туче скрыть светило. Оно было живым, игривым и абсолютно неуловимым. Дения затаила дыхание, пытаясь угадать его траекторию, поймать хоть на миг его истинную форму, но дух был слишком быстр. Он нырнул в ближайший переулок, узкую щель между двумя домами, и растворился в густых тенях.
И из этого же переулка, словно вынырнув из самой толщи мрака, показалась фигурка. Невысокая, легкая, с охапкой свёртков в руках. Флиан.
Увидев дочь, сердце Дении радостно забилось в груди, вытесняя все тревоги, все тяжкие думы, все тайны и страхи. Шорох в тёмном углу, загадочное мерцание, предупреждавшее о чём-то или просто игравшее с ней, — всё это мгновенно померкло, отступило на самый задний план её сознания. Её мир сузился до узкой улочки и спешащей по ней девушки с каштановыми волосами. Она потянулась, чтобы закрыть окно, и на её лицо, измождённое болезнью и заботами, легла тёплая, безмятежная улыбка. Её Флиан возвращалась домой. А значит, всё, абсолютно всё, было не так уж и страшно.
Планировала оформить историю по последнему конкурсу скриншотов, но старая идея-фикс оформить основу для главной истории взяла верх.
Прошу любить и жаловать
«Её жизнь — это игла и шелк. Её наследие — магия и тайна. Её враг — тот, кто хочет распустить саму ткань мира.
Флиан — вышивальщица, чья работа безупречна. Но в городе, сходящем с ума от ужаса, её мастерство оказывается ничтожным перед лицом древнего культа. Похищенная, преданная и приговоренная, она обнаруживает, что её судьба связана с могущественным чародеем, таинственным агентом и правдой, что была скрыта в её крови. Теперь ей предстоит не вышивать узоры, а плести заклятья — и решить, сможет ли она заплатить цену за свою новую силу.»
Флиан — вышивальщица, чья работа безупречна. Но в городе, сходящем с ума от ужаса, её мастерство оказывается ничтожным перед лицом древнего культа. Похищенная, преданная и приговоренная, она обнаруживает, что её судьба связана с могущественным чародеем, таинственным агентом и правдой, что была скрыта в её крови. Теперь ей предстоит не вышивать узоры, а плести заклятья — и решить, сможет ли она заплатить цену за свою новую силу.»
Глава 1
Поздний вечер впустил свои влажные, холодные пальцы в каждую щель города, выгоняя его обитателей в убежища от непогоды и тягот бытия. Одним из таких пристанищ была таверна «Пересохший колодец», затерянная в лабиринте узких, кривых улочек ремесленного квартала. Снаружи это было невзрачное, приземистое здание из потемневшего от времени и влаги дерева, с единственным подслеповатым окном, в котором тускло мигал огонек масляной лампы. Её свет едва различался сквозь завесу осеннего ливня, барабанившего по потрескавшейся черепице и превращавшего немощеную улицу в липкое, чёрное месиво.
Войдя внутрь, человек попадал в густую, почти осязаемую пелену уныния. Воздух был тяжёлым и спёртым, насыщенным десятками противоречивых запахов: вчерашнего перегоревшего жира с кухни, кислого пива, пролитого на пол и впитавшегося в древние половицы, влажной шерсти промокших плащей, древесной смолы из дымящегося камина и немытого человеческого тела. Дым от потухающих поленьев в огромном очаге, расположенном в центре длинной залы, стелился низко, цепляясь за низкие, закопченные балки потолка, вместо того чтобы уходить в вытяжную трубу. Он колыхался призрачными сизыми клубами в такт сквознякам, гулявшим из щелей в стенах.
Свет подавали несколько масляных ламп, подвешенных на цепях к потолку. Они раскачивались от порывов ветра, завывавшего в трубе, и их неровное, прыгающее пламя отбрасывало на стены пугающие, искаженные тени от сидящих за столами постояльцев. Тени эти жили своей собственной, уродливой жизнью, растягиваясь и сжимаясь, будто пародируя немые страхи и тревоги своих хозяев.
За длинной, массивной стойкой из темного, исцарапанного тысячами кружек, стоял хозяин заведения — толстый, лысеющий мужчина по имени Борк. Его фартук был покрыт бурыми пятнами, а лицо выражало вечную, апатичную усталость. Он беззвучно перетирал медную кружку грязной тряпкой, его взгляд был пуст и устремлён в никуда. Он был не просто барменом, он был хранителем этого места, молчаливым свидетелем бесчисленных жалоб, споров и откровений, высказанных под влиянием дешевого алкоголя.
В эту ночь заведение было заполнено наполовину. За столиками, сгрудившись, сидели фигуры, похожие на скорбные изваяния. Рыбаки с огрубевшими, потрескавшимися руками, пахнущие морем и соленой водой. Подмастерья с усталыми, испачканными сажей лицами. Мелкие торговцы, чей день не задался. Никто не смеялся. Разговоры велись вполголоса, прерываемые долгими, тягостными паузами. Звук завывания ветра и монотонный стук дождя по крыше служили похоронным маршем для их угасающих надежд.
В самом дальнем, самом тёмном углу залы, у самой стойки, где тень от навеса для бутылок была особенно густой, сидела одинокая фигура. Она казалась неотъемлемой частью интерьера, естественным продолжением темноты и тишины. На ней был длинный плащ из грубого, тёмного, почти черного сукна, намокшего по подолу и плечам. Капюшон был глубоко натянут на голову, полностью скрывая черты лица, оставляя снаружи лишь нижнюю часть подбородка и длинные, тонкие пальцы, сжимавшие глиняную кружку с темным элем.
Фигура не двигалась. Она не ворочалась, не откидывала голову, не выказывала никаких признаков нетерпения или скуки. Казалось, она просто существовала здесь, растворяясь в полумраке, поглощая окружающие звуки и запахи. Лишь едва заметное, ритмичное движение её запястья, когда она время от времени подносила кружку к губам, выдавало в ней живое существо. Питье было медленным, размеренным, почти церемонным. Ни единого лишнего движения, ни звука. Тишина вокруг неё была плотнее, чем в остальной таверне, как будто сама атмосфера боялась потревожить этого молчаливого гостя.
Неподалеку, у самого камина, где дрова тлели, уже почти не давая тепла, а лишь наливаясь багровым светом, сидели двое. Их лица, изможденные и обветренные, были обращены друг к другу, но взгляды были пусты и устремлены куда-то внутрь себя, в бездну собственных тягот.
— Слыхал новость-то, Гарт? — Сиплым, пропитанным хрипотой шёпотом начал первый, человек лет пятидесяти с густой проседью в волосах и глубокими складками у рта. Его звали Элрик. Он крутил в своих мозолистых, с вечно въевшейся грязью под ногтями пальцах пустую кружку. Звук глины о дерево был сухим и тоскливым. — Как с голоду не помирать, ума не приложу. Жена опять плачет, дети хнычут... А этот проклятый сбор на «мощение улиц»... Да они у нас и так мощены, камнем, ещё прадедами выложены!
Его собеседник, Гарт, более молодой, но с таким же усталым, потухшим взглядом, мрачно хмыкнул. На его щеке темнела свежая ссадина.
— Мощение... — Это слово прозвучало как ругательство. — Мощение... Они там, в своих позолоченных башнях, уж и не знают что ещё придумать! Каждый месяц новая бумага, новый указ, новый налог. То на охрану от чародеев, то на «имперское величие». Величие моего пустого кошелька… А чем платить-то, Элрик? Спросил у них? Где взять? У меня младшая, Лина, всё кашляет, знахарю нужно нести, а я и за дороги не могу отдать. Где логика-то?
— Логика? — Элрик горько усмехнулся, и его усмешка обернулась коротким, сухим кашлем. — Логика у них в башнях позолоченных, за высокими стенами. Они её особой, заморской вилкой кушают. А нам, в грязи, её и крошки не достаётся. Только новые указы. Каждый месяц, Гарт, слышишь? Каждый месяц как по расписанию: новый налог. То на «укрепление границ», то на «содержание магических барьеров» от этих... проклятущих. А видел ты хоть одного? Я — нет.
Гарт мотнул головой, его глаза загорелись мрачным огнем.
— Видел я вчера, как сборщики у старухи Мэри последнюю козу за долги увели. На «имперское величие», сказывали. Величие... Император наш Солнцеликий, говорится... А мы тут, как кроты слепые, в темноте и грязи копошимся, чтобы его дворцы ещё пуще сияли. Чтоб он...
Он замолчал, сглотнув ком в горле. Его голос, набравший было громкости, снова упал до шёпота, но шёпота срывающегося, полного ядовитой горечи. Их слова, тихие, но отточенные отчаянием, как лезвия, резали дымный воздух. Они не видели, не замечали, как в темном углу у стойки фигура в плаще замерла ещё больше, если это было возможно. Едва уловимое напряжение пробежало по её плечам. Пальцы чуть сильнее сжали кружку. Капюшон не дрогнул, но казалось, что тень под ним стала внимательнее, острее.
— Молчи, — Прошипел Элрик, с тревогой оглядываясь. Но Гарта уже понесло.
— Молчать? Да скоро и молчать будет не на что! Рот от голода не разомкнешь. Жена плачет, дети смотрят пустыми глазами... И за что? За какую такую великую империю мы должны последнее отдавать? Чтоб они...
В тот же миг в углу раздался тихий, но абсолютно чёткий звук. Глиняная кружка была поставлена на стойку. Не стукнута, не брошена — поставлена с холодной, безразличной точностью. Звук был негромким, но он прозвучал как гром в внезапно наступившей тишине. Даже Борк за стойкой поднял глаза, на мгновение оторвавшись от своей вечной кружки.
Фигура в плаще неспешно, с той же леденящей спокойной плавностью, двинула рукой в складках ткани. Появился простой, потёртый кожаный кошель. Длинные пальцы развязали завязки, и несколько монет были извлечены и брошены на потёртую, липкую поверхность стойки. Монеты звякнули, покатившись по сучковатому дереву. В жесте не было ни вызова, ни открытой угрозы. Была лишь констатация факта: оплата произведена.
Но на долю мгновения, когда рука возвращалась, движение задержалось. Рукав плаща отъехал вверх, обнажив запястье и часть предплечья.
Кожа на руке была смуглой и загорелой, цвета старой полированной меди, будто её владелец провел долгие годы под палящим солнцем далёких, неведомых земель. Но это было не самое примечательное. Рука была испещрена шрамами. Они лежали на ней причудливой, жутковатой паутиной. Тонкие, белые, едва заметные линии — следы от отточенных, как бритва, лезвий. Широкие, рваные, багровые полосы — словно кто-то провёл по коже раскаленными когтями. Глубокая вмятина у самого основания большого пальца, похожая на след от удара тупым предметом. Эти отметины рассказывали безмолвную, но красноречивую историю о насилии, боли и бесчисленных схватках. И эти длинные, утончённые, почти аристократические пальцы с четко очерченными суставами выглядели на такой руке странно и неуместно, будто принадлежали писцу или алхимику, а не воину.
Но самое главное было на запястье. Там, поверх этой карты былых сражений, туго сидел поношенный, но прочный кожаный наруч — часть скрытого под плащом доспеха. И на его выпуклой поверхности, тускло поблескивая в неровном свете лампы, была вытиснена маленькая, но мгновенно узнаваемая эмблема: стилизованная сторожевая башня на фоне двух скрещённых мечей. Знак городской стражи. Знак закона. Знак власти.
Разговор у камина оборвался на полуслове. Слова застряли у Гарта в горле. Оба мужчины замерли, их лица побледнели, вытянулись масками внезапного, животного страха. Их глаза, широко раскрытые, уставились на эту руку, на эти шрамы, на этот зловещий символ. В таверне воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и яростным биением дождя о ставни.
Элрик первым опомнился. Он резко, почти опрокидывая скамью, дёрнулся назад. Его губы беззвучно зашевелились.
— Нам... нам пора, — Выдавил он хрипло, его голос дрожал. — Уже поздно. За работу с утра.
Гарт лишь молча кивнув, поднялся. Его руки тряслись. Он даже не посмотрел в сторону незнакомца, уставившись в пол. Они, бормоча что-то невнятное, почти бегом, пятясь, поспешили к выходу, бросив на пол недопитые кружки. Скрип двери и звон колокольчика прозвучали оглушительно громко в наступившей тишине.
Фигура в плаще не пошевелилась. Капюшон не повернулся вслед убегающим. Казалось, она вообще ничего не заметила. Длинные, изуродованные шрамами пальцы вновь обхватили свою кружку. Она медленно, с тем же невозмутимым, почти медитативным спокойствием, поднесла её к губам и сделала последний, неспешный глоток. Горьковатый, тёплый эль оставил на языке долгое, терпкое послевкусие.
Затем незнакомец так же плавно поднялся. Плащ беззвучно колыхнулся. Он не оглянулся, не сделал ни единого лишнего движения. На стойке, рядом с пустой глиняной кружкой, остались лежать несколько монет — обычная, даже чуть завышенная плата за выпивку.
Борк, не говоря ни слова, медленно подошел и протянул руку, чтобы собрать деньги. Его пальцы наткнулись на одну монету и замерли. Он нахмурился, поднес её к тусклому свету лампы.
Среди медяков и потускневшего серебра она явно выделялась. Была не просто старой — она была древней. Её края были стёрты до гладкости, а поверхность, когда-то покрытая чеканным рельефом, теперь была испещрена глубокими царапинами, потёртостями и следами коррозии. Отчеканенный профиль правящего императора был практически уничтожен временем и бесчисленными руками. Ни гордого носа, ни высокого лба, ни жёсткой складки у рта — ничего не осталось. Лишь смутный, размытый овал, угадывавшийся под грубыми насечками, и едва заметный призрак императорской короны, больше похожий на случайную трещину в металле. Лицо власти было стёрто, обращено в ничто. Монета была немым свидетельством чего-то бесконечно старого, забытого, того, что медленно, но верно перемалывается жерновами времени, оставляя после себя лишь безликий кружок металла.
Бармен на мгновение задержал на ней взгляд, потом смахнул все монеты в ладонь и сунул в карман фартука. Он снова принялся беззвучно тереть уже чистую кружку, его лицо снова стало пустым и отрешенным.
А снаружи, в кромешной тьме проливного дождя, тёмная фигура растворилась, не оставив за собой ни следа, ни звука. Лишь ощущение холодной, бдительной угрозы, нависшей над хлипким уютом «Пересохшего колодца», медленно рассеивалось, уступая место прежнему, привычному, гнетущему унынию.
Город пробуждался в чётких линиях и скупых красках. Утренний воздух стынул прозрачным стеклом, пахнув дымом ольховых поленьев и ледяной каменной пылью. Солнце, поднимавшееся над строгим контуром городских стен, било в глаза — бледное, безжалостное, выбеливающее мир до скупой палитры серого и выцветшей охры. Дома стояли тесными, чёткими рядами, их тёмные балки на светлой штукатурке чертили на фасадах строгие, лишённые вычурности узоры. Ничего излишнего, ничего броского — лишь чистая, суровая необходимость.
Сердце города, площадь у Главных ворот, билось сдавленно и тревожно. Она наполнялась не жизнью, а подобием её — тенями, поспешающими по своим надобностям. Ремесленники, кутавшиеся в плащи цвета дорожной пыли, шли, уткнув взоры в землю. Торговцы с каменными лицами расставляли на прилавках свой товар: глиняную посуду, ткани, изделия из металла. Подмастерья, похожие на сонных мух, лениво переставляли ноги. Повсюду стоял гул приглушённых, обрывистых речей, мгновенно смолкавших, едва в поле зрения возникал отблеск начищенной стали.
И тут же, в этой скупой реальности, мерцали странности. У фонтана, где вода уже схватилась тонким ледком, воздух над самой поверхностью колыхался и переливался, словно грань меж мирами истончилась до предела. У стены кузницы, в тени, на миг возник и растаял серебристый отсвет, похожий на прыжок огромной светящейся капли. Местные жители, погружённые в свои думы, не дивились этим «переливницам» — мелким духам, кишащим в здешних краях. Они были частью порядка вещей, как мох на кровлях или голуби на площади.
Дверь в таверну «Пересохший колодец» скрипнула, и на пороге возникла девушка. Холодный воздух обжог ей щёки, но она сделала несколько шагов вперёд и обернулась, запрокинув голову. На втором этаже, в небольшом окошке, показалось усталое, но ласковое лицо её матери. Женщина помахала рукой — удачно сдать заказ в гильдию, доченька. Девушка улыбнулась в ответ, подняв руку, и этот жест был столь тёплым и живым, что казался иномирцем.
Платье её из серой шерсти было ветхим, но безупречно чистым, а длинные каштановые волосы, слегка вьющиеся от утренней сырости, убраны с помощью пары деревянных шпилек в сложную, изящную причёску — несколько тонких кос, заплетённых и уложенных вокруг головы особым образом, как то велось в далёких юго-восточных пределах Империи Талаан.
Серо-зелёные глаза, цвета морской воды у скалистого берега, в этот день горели не страхом, а ожиданием. Она приметила мерцание у фонтана, серебристый отсвет в тени, и на миг её мысли умчались в детство, к сказаниям о потаённом ветерке, что поддувает в спину отмеченным, наставляя их на верный путь к сокрытому источнику. Испей из него — и удача не отвернётся, а взору приоткроется Завеса, отделяющая этот мир от мира духов, сокрытая от простых смертных. То была всего лишь сказка, но в это утро она виделась ей чуть более реальной.
Лёгкая, почти танцующая поступь девушки была полной противоположностью тяжёлой, грубой поступи стражи. Тут как тут отряды в лакированных кирасах, с лицами-масками под открытыми шишаками обшаривали толпу глазами-щелями, выискивая преступников и малейшие признаки непокорности: в осанке, вздохе, слишком громком шёпоте. Они были механизмом усмирения, отточенным и бездушным. Их пристрастные досмотры, грубые окрики висели в воздухе тяжким, незримым гнётом.
Но девушка, ведомая памятью о сказочном ветерке, лавировала в толпе с необъяснимой лёгкостью. Она не пробивалась сквозь неё — толпа будто сама расступалась. Взор сержанта, остановившийся на ней на мгновение, соскользнул, не встретив ничего подозрительного, лишь образ скромной, торопящейся по своим делам девушки. Она была живым противоречием, хрупким, но несгибаемым ростком надежды, пробивающимся сквозь каменные плиты страха. И пока стража выискивала призрачные угрозы, самая что ни на есть настоящая, тихая магия просто миновала их строй, оставаясь для них незримой.
Обогнув площадь, девушка скрылась в арке, ведущей в квартал ремесленников, унося с собою ощущение тихого, личного чуда в леденящей атмосфере всеобщей подозрительности.
Сердце Флиан трепетало легким, радостным перепевом. Впервые за долгие годы, прошедшие с той страшной поры, когда здоровье матушки надломилось от внезапного бегства Мурана, в их маленьком жилище над таверной вновь пахло надеждой. Не лечебными отварами и тихой печалью, а воском и цветными нитями. Этот заказ для гильдии ремесленников, кропотливый и сложный, был их общим с матерью достижением, маленькой победой над безысходностью. Флиан почти бежала по переулку, ведущему к зданию гильдии, прижимая к груди драгоценный свёрток с вышитыми полотнами, и каждый стежок на них казался ей не просто узором, а зашифрованным посланием о том, что жизнь может наладиться.
Мысли её, однако, нет-нет да и возвращались к брату. К его упрямому, исхудавшему с детства лицу, к глазам, всегда искавшим ответы на вопросы, которых никто не задавал. Он сбежал в город чародеев, в пяти днях пути отсюда, одержимый своей навязчивой идеей — найти следы пропавшего отца. Эта мысль, словно холодная тень, на мгновение омрачила её радость.
И в этот миг тень стала явью. Из-за угла, не глядя, вынеслась рослая фигура в форме городской стражи. Жёсткое столкновение отозвалось в костях, и Флиан с тихим вскриком кубарем полетела на заскорузлые камни мостовой. Драгоценный свёрток вырвался из её рук, грузно шлёпнулся и развернулся, рассыпав вокруг себя яркие лоскуты с дивными, кропотливо вышитыми узорами.
Весь воздух вылетел из её лёгких — и не от падения. Перед ней, перегораживая узкий переулок, высился стражник. Но не простой. На его начищенной кирасе поблёскивал дополнительный, неизвестный ей знак, а на шлеме с левой стороны алело яркое, наглое алое перо, метка начальствующего состава. Его молодое для такой формы лицо, обрамлённое стальным ободком, было красным от внезапной ярости.
Сердце Флиан упало в пятки, став маленьким, колотящимся комочком страха.
— Простите, господин, я не заметила, я не посмотрела… — залепетала она, голос её дрожал и срывался, звучал жалко и неубедительно даже для её собственных ушей.
Он не предложил ей подняться. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по ней, по рассыпанным тканям, вернулся к ней.
— Куда бежишь сломя голову? И что это у тебя? — голос был грубым, напитанным подозрением и властью.
Девушка, поспешно сгребая дрожащими руками рассыпанную красоту, стараясь свернуть её как можно аккуратнее, забормотала:
— Никуда, господин… То есть, в гильдию ремесленников. Я… я вышивальщица. Это заказ. Я не нарушаю закона, клянусь.
— Жетон гильдии, — отрезал стражник, не удостоив её оправдания ни малейшим вниманием. — Предъяви.
Рука Флиан метнулась к маленькой поясной сумочке. Пальцы, непослушные от страха, скользнули по развязавшейся, растрепавшейся шнуровке. Внутри бестолково перекатывались мелочи: пуговица, обломок грифеля, пара монет. Но жетона — плоского, холодного, с вычеканенным знаком гильдии, переплетённые ветви древа и молот на фоне четырехконечной звезды — среди них не было. Пустота в сумочке отозвалась ледяной пустотой в душе. Она провела ладонью по дну, потом ещё раз, с растущим ужасом осознавая, что могла забыть его. Оставила на столе, впопыхах, ослеплённая радостью.
— Я… я, кажется… — начала она, и голос её предательски задрожал ещё сильнее.
Взгляд стражника стал ещё жестче.
— Без жетона? Очень подозрительно. Пойдёшь со мной. Повозка до допросной скоро отправится.
От этих слов у Флиан перехватило дыхание. Допросная. Пугающие рассказы о том, что творят там стражи с теми, кто им не угодил, всплыли в памяти пугающими картинками. Она побледнела, как полотно и слова застряли у неё в горле. Спорить она не смела.
И тут её взгляд, отчаянно скользивший по земле в тщетной надежде увидеть пропажу, ухватился за едва заметное мерцание у самой стены, прямо у ног стражника. Маленький металлический кружок, на мгновение поймавший луч солнца. Её жетон!
Не думая, движимая чистейшим порывом отчаяния, она рванулась вперёд и протянула руку, чтобы схватить его.
Для стражника это движение, резкое и внезапное, показалось угрозой. Раздался резкий, зловещий скрежет стали о ножны. Его рука с молниеносной скоростью смахнула застёжку и сжала рукоять короткого меча. Полусутулая фигура выпрямилась, готовясь к атаке.
Флиан застыла, зажав в ладони холодный металл жетона, и подняла испуганный взгляд наверх. Светло-карие глаза, казавшиеся сейчас абсолютно пустыми, бездонными, смотрели на неё из-под стального обода шлема с таким немым, животным ужасом, что ей почудилось — вот-вот сверкнёт лезвие, и всё кончится. Она увидела в этом взгляде не человека, а бездушный механизм, созданный для подавления и уничтожения.
Но удар не последовал. Секунда напряжённой тишины растянулась в вечность. Затем пальцы стражника разжались, и он с силой, с ещё одним скрежетом, втолкнул клинок обратно в ножны.
— Чтобы больше никогда не попадалась мне на глаза, — прошипел он с тихой, леденящей душу ненавистью. — Исчезни.
Не заставляя повторять его дважды, Флиан, не помня себя, схватила охапку свёртков и, прижимая их к груди вместе с заветным жетоном, пустилась бежать, не оглядываясь, к спасительным дверям гильдии. Камни мостовой отдавались в её висках бешеным стуком сердца.
А стражник с алым пером, не двинувшись с места, молча, исподлобья, проводил её удаляющуюся спину долгим, тяжёлым взглядом. Затем резко развернулся и зашагал прочь, его стальные латы отбрасывали в переулке короткие, рваные тени.
Флиан, едва переводя дух после стычки со стражником, замерла на пороге огромного каменного здания Гильдии Ремесленников. Вместо привычного размеренного гула её встретила плотная, беспокойная стена спин. Воздух в высоком арочном проёме был густым и спёртым, наполненным запахом пота, грубой шерсти, древесной стружки и немой тревоги. Толпа клубилась, переминалась с ноги на ногу, но почти не двигалась с места. Одни стояли с пустыми руками, с надеждой вглядываясь вглубь здания в поисках заказчиков; другие, как и она, прижимали к груди свёртки самых причудливых форм и объёмов — от крошечных ладанок до почти что гобеленов в трубках из плотной бумаги. В потных, заскорузлых ладонях у многих поблёскивали такие же, как у неё, жетоны — медные, с вычеканенными переплетёнными ветвями древа и молотом на фоне четырехконечной звезды, символом единства ремесленного люда. Но на лицах не было гордости. Лишь усталое недоумение и приглушённое, выдоенное до дна недовольство, которое никто не решался высказать вслух.
Она растерянно озиралась, пытаясь понять причину этого столпотворения, и вдруг увидела знакомую фигуру приёмщика, старшего подмастерья Гильдии по имени Эшвин. Он пробирался вдоль стены, стараясь не привлекать внимания, с пачкой пергаментов в руках. Инстинктивно Флиан сделала шаг ему навстречу, надеясь хоть как-то сократить мучительное ожидание.
— Эшвин, простите, я… — начала она, но её тут же осадил грубый толчок в бок.
— Эй, ты куда? — прошипел коренастый мужчина, стоявший перед ней. Это был бочар, судя по запаху древесных смол и тонкой щепке, зацепившейся за его грубый кожаный фартук. Его лицо, обветренное и покрытое сетью глубоких морщин, словно старая дубовая кора, было обрамлено седыми, коротко подстриженными волосами. Широкие, могучие ладони с притупленными пальцами и вдавленными в кожу мозолями нервно сжимали и разжимались. — Все стоим. Не видишь, что ли?
— Но я… — попыталась было возразить Флиан.
— Никаких «но»! — вступила в разговор худая, костлявая женщина, державшая за руху маленькую девочку с корзинкой кружев. Лицо женщины напоминало высохшее яблоко, испещренное морщинами, а её руки, красные от постоянной работы с водой, выдавали в ней прачку. Глаза, некогда, наверное, красивые, теперь были уставшими и потухшими. Её дочка, хрупкая светловолосая девочка с большими испуганными серыми глазами, прижималась к материнскому бедру, крепко сжимая ручку плетёной корзинки, из которой выглядывали белоснежные, тончайшие кружева. — Порядок для всех один. Хочешь сдать — займи очередь. Как все.
Флиан отступила, сгорая от стыда. Она обвела взглядом эту разношёрстную, но сплочённую общим несчастьем толпу и с тихим, покорным вздохом приняла неизбежное. Она прижалась спиной к прохладной каменной стене, вжалась в тень, стараясь стать как можно незаметнее, и приготовилась ждать. Ожидание растянулось в бесконечную, утомительную череду минут, слившихся в один тягучий, монотонный гул.
Толпа жила своей жизнью, и сквозь неё, как грязь сквозь сито, просачивались новости — обрывочные, тревожные, от которых кровь стыла в жилах.
— …прямо у Главных ворот, представляешь? — доносился шёпот чуть поодаль от двух молодых парней в одежде подмастерьев красильщиков. Их руки и шеи были покрыты причудливыми синими и багровыми пятнами, которые не отмывались годами. — Средь бела дня! Мешочек с серебром у купца выхватили и будто сквозь землю провалились. А стража носом крутит, делает вид, что ничего не происходит…
— У нас на рынке цены опять взлетели, — ворчала полная, дородная женщина с лицом рыночной торговки, переминаясь с ноги на ногу. Её пёстрый, хоть и поношенный платок скрывал волосы, а из-под него выбивались влажные от пота пряди. На её широких плечах висел ящик с вяленой рыбой, от которой исходил стойкий, резкий запах. — А качество? Мясо — жилистое, мука с отрубями, да ещё и песок на дне мешка оседает. Грабёж средь бела дня, а не торговля.
— В Квартале Серых Стен опять неспокойно, — мужской голос, низкий и обеспокоенный, пробивался сквозь общий шум. Его владелец, тщедушный, подслеповатый мужчина в очках с толстыми стёклами, одетый в потёртый, но чистый камзол писца, нервно поправлял своё учение. — Говорят, ночью опять кого-то уводили. Незнакомые лица в округе видели. Не понравились они мне, глаза бегающие…
Но самая тревожная весть пришла откуда не ждали.
— Слышали, с южных рубежей что творится? — таинственно, почти шёпотом, начал высокий, сухопарый старик, опирающийся на искусный резной посох из тёмного дерева. Его длинная седая борода, похожая на мох, ниспадала на грудь, а глаза, голубые и ясные, несмотря на возраст, внимательно скользили по лицам слушателей. Он был одет в простой, но добротный дорожный плащ, пыльный и потёртый на плечах. — Те самые, южане, что когда-то «добровольно» под крыло Империи легли… Восстали. Опять. Говорят, не хотят больше солдат своих на усмирение чужих бунтов посылать. Мол, своих проблем хватает.
— И что? Императорские легионы уже выдвинулись? — поинтересовался коренастый бочар, нахмурив свои густые седые брови.
— Легионы? — старик фыркнул, и его борода колыхнулась. — Куда там. Говорят, из наших местных даже чародеев туда отрядили. Совет будто бы несколько мастеров отправил разбираться.
В толпе пронёсся встревоженный гул. Исчезновение чародеев било по самым насущным нуждам.
— Чародеев? Значит, теперь и амулетов на удачную торговлю не достать, и зелий от лихорадки? — всплеснула руками худая прачка, а её дочка испуганно притихла, уткнувшись лицом в складки материнской юбки. — Да как же так? У моего младшего кашель не проходит, знахарь сказал, без чародейского эликсира не справиться…
Эта новость висела в воздухе тяжёлым, зловещим облаком. Отправка чародеев на подавление мятежа означала не простой поход. Это означало, что где-то на границах Империи творилось нечто такое, с чем не могли справиться обычные солдаты. Что-то, требующее применения магии. И это «что-то» теперь лишало город последней, пусть и иллюзорной, защиты и помощи.
Флиан слушала, и холодные мурашки бежали по её спине. Мир, и без того зыбкий и неспокойный, раскалывался на части прямо у неё на глазах. Она машинально сжимала в кармане свой жетон, и он казался ей сейчас не пропуском к заработку, а жалкой, ни на что не годной железкой.
Когда её очередь, наконец, подошла, ноги уже гудели от усталости, а в голове стоял оглушительный гул от услышанного. Павильон приёма напоминал разорённый улей. Полупустые стеллажи, груды несортированных бумаг, пыль. За единственным уцелевшим столом, заваленным кипами пергаментов, сидел тот самый Эшвин. Но это был не тот спокойный, немного насмешливый мужчина, которого она знала. Его лицо, обычно довольно приятное, с острым подбородком и живыми карими глазами, сейчас было багровым от напряжения и злости. Тёмные волосы, которые он обычно тщательно приглаживал, были всклокочены и торчали в разные стороны. Его тонкие, быстрые пальцы, привыкшие к аккуратному письму, теперь нервно барабанили по столу, оставляя на пергаменте пятна от потных ладоней. Рукава его простой серой льняной рубахи были засучены, обнажая худощавые, но жилистые предплечья, испачканные чернилами.
— Давайте, давайте, шевелитесь! — гаркал он на пожилого сапожника, медленно развязывающего свой свёрток. Старик сапожник, сгорбленный и почти слепой, щурил свои мутные глаза, а его пальцы, искривлённые годами работы с шилом и дратвой, плохо слушались. — У меня тут полгильдии под арестом, я один за троих, а вы тянете время! Скоро обед, и я ни за кем бегать не стану, понятно? Приём окончен будет!
Сапожник, пробормотав извинения, поспешно отступил. Флиан робко шагнула вперёд и протянула свой свёрток.
— Эшвин, здравствуйте, это заказ под номером…
— Знаю, знаю, без номеров! — отрезал он, почти выхватывая у неё из рук ткань. Он развернул её, бросил беглый, оценивающий взгляд на изящную вышивку, даже не попытавшись разглядеть всю кропотливую работу, всю вложенную душу. Он просто ткнул пальцем в несколько стежков. — Вот здесь криво, здесь узелок виден. Сырьё экономили? Качество не высшее. Сумма — три серебряных и пять медяков.
У Флиан перехватило дыхание. Цена была назначена почти на треть ниже оговоренной.
— Но… но мы договаривались на пять серебряных, — тихо, почти шёпотом, проговорила она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Смотрите, здесь же орнамент сложнейший, двойная гладь, тут шёлк вплетён…
Эшвин взглянул на неё с таким раздражением, будто она была навозным жуком, заползшим на его чистые бумаги. Его карие глаза, обычно добрые, сейчас сверкали холодным, уставшим огнём.
— Цены изменились. Обстановка. Кризис, если ты не в курсе, — он отчеканивал слова, как гвозди. — Не нравится — выход там же, где и вход. Следующий!
Он уже тянулся за её жетоном, чтобы отметить выполнение, но вдруг его взгляд упал на её бледное, отчаянное лицо, на дрожащие руки. Что-то в нём дрогнуло — не жалость, а, возможно, расчёт. Пустая работающая рука лучше никакой.
— Ладно, — буркнул он, хватаясь за новую пачку заказов. — Хочешь заработать? Бери. — Он швырнул на стол перед ней три деревянных бирки с номерами. — Срочные мелкие заказы. Вышивка гербов на плащи для городских писцов. К утру послезавтра. Оплата по сдаче. Не сделаешь — штраф. Решай быстрее, очередь ждёт.
Униженная, раздавленная, Флиан молча взяла бирки. Она чувствовала себя оплёванной, но голод и долг матери заставляли молчать. Она кивнула, сунула в сумочку три серебряных и, прижимая к груди новые бирки, выбралась из павильона.
И тут её ждал единственный лучик света в этом царстве беспросветности. Соседний павильон, где гильдия продавала материалы со скидкой для своих исполнителей, был почти пуст. Очередь из трёх человек показалась ей благословением. Видимо, многие, получив свои гроши, просто не могли позволить себе купить что-то новое. Она быстро отстояла свою очередь, подойдя к прилавку, за которым стоял казначей. Это был мрачный, подслеповатый мужчина с лицом, напоминающим высохшую грушу. Его маленькие, глубоко посаженные глазки щурились от постоянного счета медяков, а длинные, костлявые пальцы с идеально чистыми, но обломанными ногтями быстро перебирали монеты. Он был одет в тёмный, безупречно чистый, хоть и поношенный камзол, на котором не было ни пылинки. Он даже не взглянул на Флиан, просто пробормотал сумму, получил монеты, быстрым, точным движением отсчитал ей мотки ниток, лён и серебряную прядь и кивком показал, что дело сделано.
Ощущая в потайном кармашке за пазухой, рядом с заветным мешочком Мурана, лёгкий, но такой желанный вес монет, Флиан вышла на улицу. Полуденное солнце било прямо в глаза, слепило, превращая улицы в ослепительные, зыбкие потоки света и резких теней. Она шла, испытывая странную, раздвоенную гамму чувств: облегчение от того, что кошмар в гильдии позади, что есть работа и есть хоть какие-то деньги, и горькое, щемящее разочарование от несправедливости и собственного бессилия.
Её живот предательски урчал от голода, а голова гудела и пульсировала от нашествия тревожных новостей и грубых окриков. Она почти бежала домой, в свою комнату над таверной, где можно было спрятаться от этого безумного мира.
И повсюду, на каждом углу, она видела их. Стражу. Их не убавилось. Они стояли теми же каменными истуканами, их глаза так же безжалостно сканировали толпу. Но теперь, пропущенные через призму услышанного — про воров у ворот, про бунт на юге, про исчезновения в Квартале Серых Стен и аресты в самой гильдии, — их присутствие казалось ей уже не просто обыденной строгостью. Оно обретало зловещий, целенаправленный характер.
Они не просто поддерживали порядок. Они кого-то искали. Что-то замышляли. И самый главный, самый пугающий вопрос, который теперь сверлил её мозг, был: кого? И за какие провинности людей увозят в ту самую допросную, откуда, по слухам, многие не возвращались? Мир вокруг больше не казался просто недружелюбным. Он стал откровенно враждебным, пронизанным невидимыми нитями страха и опасности, и она, маленькая вышивальщица с тремя жетонами в кармане, была всего лишь песчинкой в этой гигантской, безжалостной мясорубке.
Косые лучи полуденного солнца, пробивавшиеся сквозь единственное запылённое оконце, дробились о простые глиняные кувшины на подоконнике и ложились на половицы бледными, жидкими пятнами. Комната под самой крышей таверны «Пересохший колодец» была аскетична до суровости. Две узкие кровати с грубыми, но чистыми одеялами, массивный сундук с потрескавшейся краской, служивший и столом, и местом для хранения, да пара табуреток — вот и вся обстановка. У окна, на самом свету, стоял простой деревянный станок для ткачества, сейчас пустующий и покрытый тонким слоем пыли. Рядом на табуретке лежала неоконченная вышивка Флиан — яркий, чужеродный островок цвета в этом царстве серых и коричневых тонов. Воздух был наполнен запахом старого дерева, сухих трав, разложенных по углам от моли, и едва уловимым горьковатым ароматом лекарственных настоев.
Матушка Флиан, Дения, сидела на краю своей кровати, ссутулившись, как будто под невидимым грузом. Её руки, когда-то ловкие и сильные, способные часами управляться с челноком, теперь лежали на коленях тонкими, почти прозрачными птичьими лапками. Лицо, испещрённое морщинами, которые легли не столько от лет, сколько от затаённой печали, было обращено к гостю, сидевшему на табуретке напротив. Хозяин таверны, Борк, был мужчиной крепкого сложения, хотя и казался скорее толстым, с широкими плечами медника и руками, привыкшими таскать тяжеленные бочки. Его лицо, обычно красное и добродушное, сейчас было странно бледным и озабоченным. Он вертел в своих мощных пальцах потрёпанную войлочную шляпу, мяв и сгибая её поля.
— Дения, — начал он, и голос его, обычно громовой и раскатистый, сейчас звучал приглушённо и виновато. — Я тянул, Небом клянусь. Тянул до последнего. Знаешь же… Старые обязательства. Память.
Он не смотрел ей в глаза, его взгляд блуждал по знакомым, убогим деталям комнаты, словно ища оправдания.
— Налог… на хмельное… опять подняли. В третий раз за полгода. А у меня, сама понимаешь, основной доход… — он беспомощно развёл руками. — Без выпивки «Колодец» — просто четыре стены с крышей. Все… все уже платят по-новому. Месяц как. А я тебе…
Дения слушала, не перебивая. Прозрачная, синеватая кожа на её висках пульсировала от сдержанного напряжения. Она знала Борка давно, ещё с тех золотых, невозвратимых времён, когда её муж, Аэлан, и этот медведеподобный трактирщик были неразлучны. Они вместе, рискуя шеями, добывали в зачарованных лесах и на склонах огнедышащих гор диковинные, опасные ингредиенты для чародеев города — серебристую паутину ночных пауков-призраков, чешую горного змея, что меняет цвет при лунном свете, корни молчаливой мандрагоры. Они были братьями не по крови, а по общей доле, по разделённой опасности, по тем шуткам, что рождались у костра под сенью древних, говорящих деревьев. И теперь этот человек, последняя нить, связывающая её с прошлым, вынужден был говорить с ней о деньгах.
Её грудь вдруг сжал короткий, сухой кашель. Он вырвался против воли, резкий и болезненный. Дения инстинктивно подняла руку, прикрыв рот, а затем коснулась амулета с незамысловатым спиральным узором, висевшего на груди на простом кожаном шнурке. Это был небольшой, отполированный до глянцевого блеска камень цвета тёмного дыма, в который был вправлен крошечный, мерцающий даже в полумраке осколок кристалла. Амулет, оставшийся от Аэлана. Под пальцами камень отозвался лёгким, едва заметным теплом. Спазм в лёгких отпустил, дыхание выровнялось, будто кто-то провёл по её внутренностям мягкой, целительной рукой. Сила артефакта, когда-то добытого с таким трудом, всё ещё действовала, подпитывая её истощённый недугом и тоской организм.
— Я понимаю, Борк, — тихо сказала она, опуская руку. Голос её был хриплым, но твёрдым. В её серых, усталых глазах не было ни упрёка, ни возмущения. Лишь глубокая, бездонная покорность судьбе. — Трудные времена. Все выживают как могут. Мы все прогибаемся под налоги имперской казны.
Она послушно кивнула, соглашаясь с неизбежным.
— Не беспокойся. Следующую плату… я внесу по новому тарифу. Обещаю.
Борк вздохнул с таким облегчением, будто с его плеч свалилась каменная гора. Он поднял на неё наконец свой взгляд, и в его карих, честных глазах стояла неподдельная боль.
— Спасибо, Дения. Клянусь, я… я бы не… знай ты, как мне тяжко это говорить. Аэлан бы мне… — он не договорил, снова уставившись в свою помятую шляпу.
— Аэлан понимал бы жизнь лучше любого из нас, — мягко прервала его Дения. — Он никогда не витал в облаках.
Они помолчали. Тяжёлое, неловкое молчание, нарушаемое лишь тиканьем старых стен и отдалённым гулом с улицы. Борк, видимо, поняв, что всё сказано, тяжело поднялся.
— Ладно… не буду тебя больше отвлекать. Дела у меня внизу, — он кивнул и, не находя больше слов, вышел из комнаты, притворив за собой дверь.
Дения осталась сидеть, погружённая в тяжкие думы. Новость об увеличении платы была не просто ударом по их скудному бюджету. Это была ещё одна щель в и без того хлипкой плотине, сдерживающей неизбежную бедность. Она мысленно прикидывала, от чего придётся отказаться, какие нитки купить подешевле, сколько часов Флиан придётся просидеть за вышивкой при тусклом свете свечи. Её взгляд с тоской скользнул по пустующему ткацкому станку — символу её утраченной силы, её вклада в их общее с дочерью выживание.
И вдруг, словно из самого мрака, донёсся шорох. Тихий, едва уловимый, похожий на шелест шёлка. Он исходил из дальнего, самого тёмного угла комнаты, где в аккуратной стопке лежали их скромные запасы тканей — остатки того, что Дения успела наткать в последние годы, когда здоровье ещё позволяло. Она насторожилась, повернула голову. Краем глаза она уловила странное движение — не сам шорох, а нечто иное. Словно воздух в углу на мгновение сгустился, заструился, и в нём проступило слабое, призрачное мерцание, похожее на отблеск света на поверхности воды.
И в тот же миг распахнулось оконце. Не со скрипом, не от порыва ветра, а легко и бесшумно, будто невидимая рука отодвинула засов. В комнату ворвался свежий, прохладный поток воздуха, заставивший взметнуться занавеску из грубого холста и принесший с собой запахи города — печёного хлеба, конского навоза и далёкого дыма. Шорох в углу мгновенно прекратился, растворился в этом внезапном сквозняке.
Дения на мгновение забыла и о шорохе, и о тяжких думах. Её словно потянула неведомая сила. Она медленно поднялась с кровати и подошла к распахнутому окну, её худое тело окутало струёй свежего воздуха. Она высунулась наружу, её зоркие, ещё не утратившие остроты глаза, принялись жадно осматривать пространство перед таверной. Она искала источник того мерцания. Её сердце забилось чаще, но уже не от страха, а от знакомого, запретного волнения.
Иногда — очень редко — ей удавалось различить больше, чем простым смертным. Она видела не просто блики и переливы, коими славился Ланхам. Она различала смутные, текучие формы, едва уловимые очертания тех, кто просачивался сквозь Завесу, разделявшую миры. Мелкие духи-шалуны, духи-хранители, блуждающие огоньки неупокоенных душ — для её особого взгляда, того, что в простонародье с опаской называли «туманным оком», они были не просто аномалиями, а живыми, хоть и иными, сущностями. Но этот дар она хранила в глубочайшей тайне, как зеницу ока. Один неверный шаг, одно лишнее слово, неправильный взгляд — и служители всевидящего Культа Солнца прознают. А их понятие о ценности было сродни рабству. Её, а может, и Флиан, забрали бы за высокие белые стены ближайшего храма, чтобы изучать, рассматривать её дар, выведывать секреты, пока от неё не осталась бы лишь пустая оболочка. Или ещё хуже, попасть в руки Серой Стае. Полукровки никогда не отличались терпимостью к простым людям, пытающимся выжить на гребне между проклятыми кланами чародеев и имперцами - в их руках всё становилось инструментом сражения за власть. Циники, коих ещё поискать. Нет, лучше уж нищета и кашель в своей каморке, чем такая «милость» богов.
Приблизившись к оконцу, она увидела это. Ускользающее мерцание. Оно скакало по крышам напротив, как капля ртути, прыгающая по раскалённым углям. Оно то вспыхивало яркой, алмазной искрой, когда на него падал луч солнца, то мгновенно гасло, стоило набежавшей туче скрыть светило. Оно было живым, игривым и абсолютно неуловимым. Дения затаила дыхание, пытаясь угадать его траекторию, поймать хоть на миг его истинную форму, но дух был слишком быстр. Он нырнул в ближайший переулок, узкую щель между двумя домами, и растворился в густых тенях.
И из этого же переулка, словно вынырнув из самой толщи мрака, показалась фигурка. Невысокая, легкая, с охапкой свёртков в руках. Флиан.
Увидев дочь, сердце Дении радостно забилось в груди, вытесняя все тревоги, все тяжкие думы, все тайны и страхи. Шорох в тёмном углу, загадочное мерцание, предупреждавшее о чём-то или просто игравшее с ней, — всё это мгновенно померкло, отступило на самый задний план её сознания. Её мир сузился до узкой улочки и спешащей по ней девушки с каштановыми волосами. Она потянулась, чтобы закрыть окно, и на её лицо, измождённое болезнью и заботами, легла тёплая, безмятежная улыбка. Её Флиан возвращалась домой. А значит, всё, абсолютно всё, было не так уж и страшно.