Хроники Падшего Знамения. 16+
Глава 1
Последний день света
Воздух в руинах древнего святилища Луны был густым и сладковатым, пахнущим влажным камнем, перегноем и чужой, забытой древностью. Свет угасающего солнца пробивался сквозь разломанный свод, кладя на плиты пола длинные, искаженные тени, похожие на черные знаки забытого алфавита.
Двенадцатилетний Кедрик, прижимаясь спиной к шершавой стене, слушал тишину. Будто живая, она шептала на неизвестном ему языке, но он чувствовал кожей — зовом в крови, смутным воспоминанием, которое ему не принадлежало. Он приходил сюда, когда мир взрослых становился слишком громким и непонятным.
Весь его мир умещался в крошечной деревушке, затерянной среди холмов, да в этих камнях, помнивших, как ему казалось, самих богов. Кедрик провел пальцами по неровному контуру, сметая пыль и паутину, скрывавшие символ: потрескавшаяся спираль, сужающаяся к центру. Глаз Лунной Богини. Холодный и шершавый, камень был воплощением векового забвения. Кедрик прижал ладонь к центру символа, закрыл глаза, пытаясь представить, как здесь когда-то горели лунные огни и звучали молитвы. И тогда, под его кожей, камень на мгновение ответил. Тупой, далекий толчок, едва уловимая вибрация, и сквозь веки он увидел тусклый синий свет, пробивавшийся сквозь трещины в камне, словно вены на мраморной коже. Он длился всего один стук сердца, но Кедрик почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а в ладонь упёрлось что-то маленькое и холодное, как духи из сказок северных народов. Кусочек камня отломился, став прозрачным, будто хрусталь, и сейчас лежал на ладошке, пронзая кожу тысячами ледяных иголочек, маленьких, но не приносящих боли. Что-то мерцало в самой сердцевине, отражаясь бликами пляшущих огоньков в распахнутых светло-карих глазах Кедрика. Сердце гулко заколотилось от волнения.
Внезапно, где-то на обломках свода, резко и зловеще каркнул ворон. Звук был похож на треск ломающейся кости. Кедрик вздрогнул, отдёрнув руку. Свечение угасло. Он поднял голову и увидел птицу — большую, черную. Она сидела неподвижно, блестящий глаз-бусинка был устремлен прямо на него. Казалось, она ждала чего-то. Или кого-то.
Дорога назад в деревню показалась ему другой. Воздух звенел уже не зовом древности, а напряженным, невидимым гулом тревоги. Солнце, клонящееся к закату, отбрасывало длинные, уродливые тени, которые цеплялись за подолы женских одеяний и сковывали ноги мужчинам. Деревня, обычно уютная и шумная, была похожа на муравейник, тронутый палкой. Всюду метались, но не кричали — перешёптывались. Шёпот был похож на сухой шелест опавших листьев перед бурей.
Кедрик увидел отца. Тот стоял, как скала посреди реки суеты, опираясь на резной посох старейшины. Но Кедрик видел не просто усталость в его позе. Он чувствовал её — тяжёлую, липкую паутину, что опутывала каждого. Он всегда ощущал эти «трещины» в душах — смутные вибрации страха, гнева, радости. Сегодня трещины зияли. Страх был острым, как воздух после грозы, гнев — густым и едким, как дым от гнилых веток. А от отца исходило что-то новое, незнакомое и оттого пугающее — холодная, тягучая река стыда и горького предчувствия бессилия.
— Добровольный дар, — шипел кто-то из кучки мужиков. — Зерна, которого не хватит нам до зимы...
Отец встретился с ним взглядом. В его обычно ясных глазах Кедрик не увидел ни утешения, ни гнева. Лишь бездонную усталость и ту самую трещину, в которой копилась тьма.
И тогда на краю горизонта, там, где дорога сливалась с багряным закатом, возникла золотая игла. Она впивалась в небо, разрастаясь, превращаясь в сверкающую гусеницу. Отряд. Солнце, умирая, отдавало им своё последнее сияние, и они отвечали ему холодным, бездушным блеском золотых лат. Они приближались в молчании, нарушаемом лишь мерным, железным цокотом копыт. Это молчание было громче любого боевого клича. Оно давило на уши, вытесняло воздух, заставляя сердце биться в паническом ритме.
Кедрик, прижавшись к стволу старого дуба, сжал в кармане заветный кусок хрусталя из святилища. Солдаты не были людьми. Они были порождениями иного порядка — их души, которые он смутно ощущал, были гладкими, как отполированная сталь, без трещин, без шероховатостей. Ни страха, ни гнева. Лишь ледяной, выверенный до миллиметра порядок.
Впереди, на жеребце цвета топлёного молока, ехал их предводитель. Его плащ винного оттенка был единственным тёмным пятном в этом ослепительном шествии. Его взгляд, скользнув по деревне, был быстрым и безразличным, как взгляд человека, сметающего пыль со стола.
И в этот миг, высоко в небе, снова прокаркал ворон. Тот самый, или другой — Кедрик не знал. Он пролетел низко над головами солдат, чёрный клин на багровом небе, и устремился прочь, в сторону опустевших полей. Прочь от мира, который переставал быть прежним. Последний день света начался не с грома, а с зова камня, карканья птицы и блеска золотых доспехов на фоне кровавого заката.
* * *
Капитан Варрон не спешился. Он восседал в седле своего жеребца, как монумент, безразличный и властный. Лучи заходящего солнца цеплялись за выгравированные на его золотых латах символы Эйнеса, Верховного Божества, почитаемого Империей Талаан — стилизованные солнечные вспышки, окружающие символ солнца, будто щит, — и казалось, что он сам источает этот обжигающий, безжалостный свет. Воздух застыл. Даже куры притихли, попрятавшись в подворотни. Пыль, поднятая копытами коней, медленно оседала, застилая мир рыжевато-золотистой дымкой.
Он не кричал. Его голос был ровным, металлическим, будто отточенный клинок, рассекающий плотную ткань деревенской тишины.
— Во имя Его Сияющего Величества, Потомка Солнца на Земле, слушайте указ о добровольном даре зерна, — слова падали, как камни, в гробовую тишину. Он говорил о долге, о процветании Империи, о чести поддержать легионы на далёких границах. Слова добровольный и дар повторялись с таким ледяным спокойствием, что от них стыла кровь.
Отец Кедрика, старейшина Отрин, стоял, опустив голову. Его посох слегка дрожал в сжатой руке. Кедрик, затаившись за углом сарая, чувствовал, как от отца исходит густая, тёмная волна сопротивления. Это была не горячая ярость, а холодное, упрямое несогласие реки с направлением, которое ей пытаются навязать.
— Наши закрома пусты, господин, — голос Отрина прозвучал хрипло, но твердо. — Отдав это зерно, мы обречем наших детей на голодную зиму. Мы не можем исполнить ваш указ.
Варрон медленно повернул голову в его сторону. Его глаза, серые и плоские, как галька, остановились на старейшине. На его крупном, квадратном лице не дрогнул ни один мускул, но Кедрик почувствовал нечто новое, тонкое и острое, как игла, — раздражение. Лёгкое, почти незаметное нарушение безупречного порядка.
— Не можем? — переспросил капитан, и в его голосе впервые появилась окраска. Лёгкое, ядовитое удивление. — Или не хотим? Отказ от Добровольного Дара приравнивается к мятежу. Мятеж карается огнём и мечом. Вы выбираете для своей деревни участь мятежников, старейшина?
Ответа не последовало. Варрон сделал едва заметный жест рукой в перчатке. Двое солдат строевым шагом подошли к Отрину. Они не схватили его грубо, а просто взяли под локти, мягко, но неотвратимо принуждая опуститься на колени. Пыль на площади была тёплой, почти горячей.
Кедрику хотелось крикнуть, броситься вперёд, но ноги стали ватными, а в горле застрял ком. Он видел, как отец, могучий и гордый Отрин, опускается на колени перед этим золотым истуканом. Солдат бросил к его ногам лопату.
— Прояви усердие, старейшина, — голос Варрона не повышался. — Выкопай яму для столба, на котором будешь прикован, дабы Солнце и твои люди узрели цену мятежа.
Отрин не посмотрел на сына. Он молча взял лопату. Лезвие с глухим стуком вонзилось в сухую землю. Каждый удар отдавался в висках Кедрика. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, но не мог оторвать взгляд. Он чувствовал это — ту самую трещину в душе отца. Она не просто росла, она разрывалась на части, заполняясь едким, обжигающим дымом стыда и леденящим ужасом бессилия. Это было хуже крика, хуже боли. Это было медленное, публичное уничтожение всего, что делало его отца отцом — его достоинства, его авторитета, его воли. Деревня молчала, что могли противопоставить люди, потомки такого далёкого юга на землях империи?
Солнце палило невыносимо, превращая золото доспехов в ослепительный, враждебный свет. Кедрик сжался в комок за сараем, пытаясь стать невидимым, пытаясь сбежать от этого зрелища, но трещина отца неустанно тянула его, заставляя впитывать каждый миг этого падения.
Когда яма была готова, всё произошло быстро. Столб вбили в землю. Отца приковали к нему за шею и запястья тяжелыми, почерневшими от времени цепями. Он стоял на коленях, голова бессильно склонилась на грудь.
Варрон подъехал ближе. Он не стал зачитывать приговор. Он просто посмотрел на своих солдат и кивнул.
Первый удар плети со свистом рассек воздух и обожал спину Отрина. Кедрик вздрогнул, словно удар пришелся по нему. Второй. Третий. Он не слышал звуков, только видел, как тело отца вздрагивало, как на его рубашке проступали багровые полосы. Мир сузился до этой площади, до этого столба, до фигуры отца, умирающей под увядающим солнцем.
И тогда его дар, всегда бывший лишь смутным ощущением, взорвался.
Это было не чувство трещины со стороны. Это было погружение. Один миг — и он перестал быть собой. Он был там, на коленях. Песок на губах. Невыносимая, разрывающая плоть боль в спине. Металлический привкус крови во рту. Глухой, животный ужас. А потом — мысли. Обрывки, последние вспышки.
...Кедрик... где мой мальчик... пусть не видит... ...Мира... прости... ...так хотел дожить до зимы, посмотреть на первый снег с тобой... ...ненавижу... эти золотые... ...люблю... так сильно люблю вас... не забывайте...
Это был водоворот — агония, отчаяние, ярость и всепоглощающая, пронзительная любовь. Кедрик захлебнулся этим. Он вдохнул последний вздох отца, почувствовал, как тот покидает тело, унося с собой всю боль и оставляя лишь пустоту.
Цепь разжалась. Тело безжизненно рухнуло на землю.
Для Кедрика мир перевернулся. Яркие краски дня поблекли, стали серыми и тусклыми, будто подернутыми пеплом. Звуки — ропот толпы, ржание коней, скрежет железа — доносились до него как сквозь толстое стекло, приглушенные и бессмысленные. Он стоял, не двигаясь, глядя на тело отца. Внутри была только ледяная, беззвучная пустота. Урок Солнца был усвоен. Цена порядка — унижение и смерть. А его дар был не утешением, а проклятием, воронкой, втянувшей в него всю боль умирающего мира.
Глава 1
Последний день света
Воздух в руинах древнего святилища Луны был густым и сладковатым, пахнущим влажным камнем, перегноем и чужой, забытой древностью. Свет угасающего солнца пробивался сквозь разломанный свод, кладя на плиты пола длинные, искаженные тени, похожие на черные знаки забытого алфавита.
Двенадцатилетний Кедрик, прижимаясь спиной к шершавой стене, слушал тишину. Будто живая, она шептала на неизвестном ему языке, но он чувствовал кожей — зовом в крови, смутным воспоминанием, которое ему не принадлежало. Он приходил сюда, когда мир взрослых становился слишком громким и непонятным.
Весь его мир умещался в крошечной деревушке, затерянной среди холмов, да в этих камнях, помнивших, как ему казалось, самих богов. Кедрик провел пальцами по неровному контуру, сметая пыль и паутину, скрывавшие символ: потрескавшаяся спираль, сужающаяся к центру. Глаз Лунной Богини. Холодный и шершавый, камень был воплощением векового забвения. Кедрик прижал ладонь к центру символа, закрыл глаза, пытаясь представить, как здесь когда-то горели лунные огни и звучали молитвы. И тогда, под его кожей, камень на мгновение ответил. Тупой, далекий толчок, едва уловимая вибрация, и сквозь веки он увидел тусклый синий свет, пробивавшийся сквозь трещины в камне, словно вены на мраморной коже. Он длился всего один стук сердца, но Кедрик почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а в ладонь упёрлось что-то маленькое и холодное, как духи из сказок северных народов. Кусочек камня отломился, став прозрачным, будто хрусталь, и сейчас лежал на ладошке, пронзая кожу тысячами ледяных иголочек, маленьких, но не приносящих боли. Что-то мерцало в самой сердцевине, отражаясь бликами пляшущих огоньков в распахнутых светло-карих глазах Кедрика. Сердце гулко заколотилось от волнения.
Внезапно, где-то на обломках свода, резко и зловеще каркнул ворон. Звук был похож на треск ломающейся кости. Кедрик вздрогнул, отдёрнув руку. Свечение угасло. Он поднял голову и увидел птицу — большую, черную. Она сидела неподвижно, блестящий глаз-бусинка был устремлен прямо на него. Казалось, она ждала чего-то. Или кого-то.
Дорога назад в деревню показалась ему другой. Воздух звенел уже не зовом древности, а напряженным, невидимым гулом тревоги. Солнце, клонящееся к закату, отбрасывало длинные, уродливые тени, которые цеплялись за подолы женских одеяний и сковывали ноги мужчинам. Деревня, обычно уютная и шумная, была похожа на муравейник, тронутый палкой. Всюду метались, но не кричали — перешёптывались. Шёпот был похож на сухой шелест опавших листьев перед бурей.
Кедрик увидел отца. Тот стоял, как скала посреди реки суеты, опираясь на резной посох старейшины. Но Кедрик видел не просто усталость в его позе. Он чувствовал её — тяжёлую, липкую паутину, что опутывала каждого. Он всегда ощущал эти «трещины» в душах — смутные вибрации страха, гнева, радости. Сегодня трещины зияли. Страх был острым, как воздух после грозы, гнев — густым и едким, как дым от гнилых веток. А от отца исходило что-то новое, незнакомое и оттого пугающее — холодная, тягучая река стыда и горького предчувствия бессилия.
— Добровольный дар, — шипел кто-то из кучки мужиков. — Зерна, которого не хватит нам до зимы...
Отец встретился с ним взглядом. В его обычно ясных глазах Кедрик не увидел ни утешения, ни гнева. Лишь бездонную усталость и ту самую трещину, в которой копилась тьма.
И тогда на краю горизонта, там, где дорога сливалась с багряным закатом, возникла золотая игла. Она впивалась в небо, разрастаясь, превращаясь в сверкающую гусеницу. Отряд. Солнце, умирая, отдавало им своё последнее сияние, и они отвечали ему холодным, бездушным блеском золотых лат. Они приближались в молчании, нарушаемом лишь мерным, железным цокотом копыт. Это молчание было громче любого боевого клича. Оно давило на уши, вытесняло воздух, заставляя сердце биться в паническом ритме.
Кедрик, прижавшись к стволу старого дуба, сжал в кармане заветный кусок хрусталя из святилища. Солдаты не были людьми. Они были порождениями иного порядка — их души, которые он смутно ощущал, были гладкими, как отполированная сталь, без трещин, без шероховатостей. Ни страха, ни гнева. Лишь ледяной, выверенный до миллиметра порядок.
Впереди, на жеребце цвета топлёного молока, ехал их предводитель. Его плащ винного оттенка был единственным тёмным пятном в этом ослепительном шествии. Его взгляд, скользнув по деревне, был быстрым и безразличным, как взгляд человека, сметающего пыль со стола.
И в этот миг, высоко в небе, снова прокаркал ворон. Тот самый, или другой — Кедрик не знал. Он пролетел низко над головами солдат, чёрный клин на багровом небе, и устремился прочь, в сторону опустевших полей. Прочь от мира, который переставал быть прежним. Последний день света начался не с грома, а с зова камня, карканья птицы и блеска золотых доспехов на фоне кровавого заката.
* * *
Капитан Варрон не спешился. Он восседал в седле своего жеребца, как монумент, безразличный и властный. Лучи заходящего солнца цеплялись за выгравированные на его золотых латах символы Эйнеса, Верховного Божества, почитаемого Империей Талаан — стилизованные солнечные вспышки, окружающие символ солнца, будто щит, — и казалось, что он сам источает этот обжигающий, безжалостный свет. Воздух застыл. Даже куры притихли, попрятавшись в подворотни. Пыль, поднятая копытами коней, медленно оседала, застилая мир рыжевато-золотистой дымкой.
Он не кричал. Его голос был ровным, металлическим, будто отточенный клинок, рассекающий плотную ткань деревенской тишины.
— Во имя Его Сияющего Величества, Потомка Солнца на Земле, слушайте указ о добровольном даре зерна, — слова падали, как камни, в гробовую тишину. Он говорил о долге, о процветании Империи, о чести поддержать легионы на далёких границах. Слова добровольный и дар повторялись с таким ледяным спокойствием, что от них стыла кровь.
Отец Кедрика, старейшина Отрин, стоял, опустив голову. Его посох слегка дрожал в сжатой руке. Кедрик, затаившись за углом сарая, чувствовал, как от отца исходит густая, тёмная волна сопротивления. Это была не горячая ярость, а холодное, упрямое несогласие реки с направлением, которое ей пытаются навязать.
— Наши закрома пусты, господин, — голос Отрина прозвучал хрипло, но твердо. — Отдав это зерно, мы обречем наших детей на голодную зиму. Мы не можем исполнить ваш указ.
Варрон медленно повернул голову в его сторону. Его глаза, серые и плоские, как галька, остановились на старейшине. На его крупном, квадратном лице не дрогнул ни один мускул, но Кедрик почувствовал нечто новое, тонкое и острое, как игла, — раздражение. Лёгкое, почти незаметное нарушение безупречного порядка.
— Не можем? — переспросил капитан, и в его голосе впервые появилась окраска. Лёгкое, ядовитое удивление. — Или не хотим? Отказ от Добровольного Дара приравнивается к мятежу. Мятеж карается огнём и мечом. Вы выбираете для своей деревни участь мятежников, старейшина?
Ответа не последовало. Варрон сделал едва заметный жест рукой в перчатке. Двое солдат строевым шагом подошли к Отрину. Они не схватили его грубо, а просто взяли под локти, мягко, но неотвратимо принуждая опуститься на колени. Пыль на площади была тёплой, почти горячей.
Кедрику хотелось крикнуть, броситься вперёд, но ноги стали ватными, а в горле застрял ком. Он видел, как отец, могучий и гордый Отрин, опускается на колени перед этим золотым истуканом. Солдат бросил к его ногам лопату.
— Прояви усердие, старейшина, — голос Варрона не повышался. — Выкопай яму для столба, на котором будешь прикован, дабы Солнце и твои люди узрели цену мятежа.
Отрин не посмотрел на сына. Он молча взял лопату. Лезвие с глухим стуком вонзилось в сухую землю. Каждый удар отдавался в висках Кедрика. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, но не мог оторвать взгляд. Он чувствовал это — ту самую трещину в душе отца. Она не просто росла, она разрывалась на части, заполняясь едким, обжигающим дымом стыда и леденящим ужасом бессилия. Это было хуже крика, хуже боли. Это было медленное, публичное уничтожение всего, что делало его отца отцом — его достоинства, его авторитета, его воли. Деревня молчала, что могли противопоставить люди, потомки такого далёкого юга на землях империи?
Солнце палило невыносимо, превращая золото доспехов в ослепительный, враждебный свет. Кедрик сжался в комок за сараем, пытаясь стать невидимым, пытаясь сбежать от этого зрелища, но трещина отца неустанно тянула его, заставляя впитывать каждый миг этого падения.
Когда яма была готова, всё произошло быстро. Столб вбили в землю. Отца приковали к нему за шею и запястья тяжелыми, почерневшими от времени цепями. Он стоял на коленях, голова бессильно склонилась на грудь.
Варрон подъехал ближе. Он не стал зачитывать приговор. Он просто посмотрел на своих солдат и кивнул.
Первый удар плети со свистом рассек воздух и обожал спину Отрина. Кедрик вздрогнул, словно удар пришелся по нему. Второй. Третий. Он не слышал звуков, только видел, как тело отца вздрагивало, как на его рубашке проступали багровые полосы. Мир сузился до этой площади, до этого столба, до фигуры отца, умирающей под увядающим солнцем.
И тогда его дар, всегда бывший лишь смутным ощущением, взорвался.
Это было не чувство трещины со стороны. Это было погружение. Один миг — и он перестал быть собой. Он был там, на коленях. Песок на губах. Невыносимая, разрывающая плоть боль в спине. Металлический привкус крови во рту. Глухой, животный ужас. А потом — мысли. Обрывки, последние вспышки.
...Кедрик... где мой мальчик... пусть не видит... ...Мира... прости... ...так хотел дожить до зимы, посмотреть на первый снег с тобой... ...ненавижу... эти золотые... ...люблю... так сильно люблю вас... не забывайте...
Это был водоворот — агония, отчаяние, ярость и всепоглощающая, пронзительная любовь. Кедрик захлебнулся этим. Он вдохнул последний вздох отца, почувствовал, как тот покидает тело, унося с собой всю боль и оставляя лишь пустоту.
Цепь разжалась. Тело безжизненно рухнуло на землю.
Для Кедрика мир перевернулся. Яркие краски дня поблекли, стали серыми и тусклыми, будто подернутыми пеплом. Звуки — ропот толпы, ржание коней, скрежет железа — доносились до него как сквозь толстое стекло, приглушенные и бессмысленные. Он стоял, не двигаясь, глядя на тело отца. Внутри была только ледяная, беззвучная пустота. Урок Солнца был усвоен. Цена порядка — унижение и смерть. А его дар был не утешением, а проклятием, воронкой, втянувшей в него всю боль умирающего мира.