Габриэль Гарсия Маркес

[КаМи]

<img src="http://img155.imageshack.us/img155/7917/ma2ac5.jpg" align=right border=0>

Габриэль Хосе Гарсия Маркес
Подсел на него после его 13ти мудростей о жизни​

1. Я люблю тебя не за то, кто ты, а за то кто я, когда с тобой.

2. Ни один человек не заслуживает твоих слез, а те кто заслуживают не заставят тебя плакать.

3. Только потому что кто-то не любит тебя так, как тебе хочется, не значит, что он не любит тебя всей душой.

4. Настоящий друг - это тот, кто будет держать тебя за руку и чувствовать твое сердце.

5. Худший способ скучать по человеку - это быть с ним и понимать, что он никогда не будет твоим.

6. Никогда не переставай улюбаться, даже когда тебе грустно, кто-то может влюбиться в твою улыбку.

7. Возможно в этом мире ты всего лишь человек, но для кого то ты - весь мир!

8. Не трать время на человека, который не стремится провести его с тобой.

9. Возможно, Всевышний хочет, чтобы мы встречали не тех людей до того, как встретим того единственного человека, чтобы, когда это случится, мы были благодарны.

10. Не плачь, потому что это закончилось. Улыбнись, потому что это было!

11. Всегда найдутся люди, которые причинят тебе боль. Нужно продолжать верить людям, просто быть чуть осторожнее.

12. Стань лучше и сам пойми, кто ты, прежде чем встретишь нового человека и будешь надеяться, что он тебя поймет.

13. Не прилагай столько усилий, все самое лучшее случается неожиданно
​

вот например один рассказик, они все небольшие)

Очень старый человек с огромными крыльями
​

----------------------------------------------------------------------------
Перевод: А.Ещенко
Scanned by BN/L (Letodatus) -- OCR FineReader 4.0
----------------------------------------------------------------------------

Дождь лил третий день подряд, и они едва успевали справляться с
крабами, заползающими в дом; вдвоем они били их палками, а потом Пелайо
тащил их через залитый водой двор и выбрасывал в море. Минувшей ночью у
новорожденного был жар; видимо, это было вызвано сыростью и зловонием. Мир
со вторника погрузился в уныние: небо и море смешались в какую-то
пепельно-серую массу; пляж, сверкавший в марте искрами песчинок, превратился
в жидкую кашицу из грязи и гниющих моллюсков. Даже в полдень свет был такой
неверный, что Пелайо никак не мог разглядеть, что это там шевелится и
жалобно стонет в дальнем углу патио. Лишь подойдя совсем близко, он
обнаружил, что это был старый, очень старый человек, который упал ничком в
грязь и все пытался подняться, но не мог, потому что ему мешали огромные
крылья.

Напуганный привидением, Пелайо побежал за женой Элисендой, которая в
это время прикладывала компрессы больному ребенку. Вдвоем они смотрели в
молчаливом оцепенении на лежащее в грязи существо. На нем было нищенское
одеяние. Несколько прядей бесцветных волос прилипло к голому черепу, во рту
почти не осталось зубов, и во всем его облике не было никакого величия.
Огромные ястребиные крылья, наполовину ощипанные, увязли в непролазной грязи
двора. Пелайо и Элисенда так долго и так внимательно его рассматривали, что
наконец привыкли к его странному виду, он им показался чуть ли не знакомым.

Тогда, осмелев, они заговорили с ним, и он ответил на каком-то непонятном
диалекте хриплым голосом мореплавателя. Без долгих размышлений, тотчас забыв
о его странных крыльях, они решили, что это матрос с какого-нибудь
иностранного судна, потерпевшего крушение во время бури. И все-таки они
позвали на всякий случай соседку, которая знала все о том и об этом свете, и
ей хватило одного взгляда, чтобы опровергнуть их предположения.
-- Это ангел,-- сказала она им.-- Наверняка его прислали за ребенком,
но бедняга так стар, что не выдержал такого ливня да и свалился на землю.
Вскоре все уже знали, что Пелайо поймал настоящего ангела. Ни у кого не
поднялась рука убить его, хотя всезнающая соседка утверждала, что
современные ангелы не кто иные, как участники давнего заговора против Бога,
которым удалось избежать небесной кары и укрыться на земле. Остаток дня
Пелайо присматривал за ним из окна кухни, держа на всякий случай в руке
веревку, а вечером вытащил ангела из грязи и запер в курятнике вместе с
курами. В полночь, когда дождь кончился, Пелайо и Элисенда все еще
продолжали бороться с крабами. Чуть погодя проснулся ребенок и попросил есть
-- жар совсем прошел. Тогда они почувствовали прилив великодушия и решили
между собой, что сколотят для ангела плот, дадут ему пресной воды и
продуктов на три дня и отпустят на волю волн. Но когда на рассвете они вышли
в патио, то увидели там почти всех жителей поселка: столпившись перед
курятником, они глазели на ангела без всякого душевного трепета и
просовывали в отверстия проволочной сетки кусочки хлеба, словно это было
животное из зоопарка, а не небесное создание.

К семи часам пришел падре Гонсага, встревоженный необычной новостью. В
это время у курятника появилась более почтенная публика -- теперь все
толковали о том, какое будущее ожидает пленника. Простаки считали, что его
назначат алькальдом мира. Более рассудительные предполагали, что ему выпало
счастье стать генералом, который выиграет все войны. Некоторые фантазеры
советовали оставить его как производителя, чтобы вывести новую породу
крылатых и мудрых людей, которые навели бы порядок во вселенной. Падре
Гонсага, прежде чем стать священником, был дровосеком. Подойдя к проволочной
сетке, он поспешно припомнил все, что знал из катехизиса, и затем попросил
открыть дверцу курятника, чтобы разглядеть вблизи этого тщедушного самца,
который в окружении остолбеневших кур и сам походил на огромную беспомощную
птицу. Он сидел в углу, подставив солнцу раскинутые крылья, среди помета и
остатков завтрака, которым его угощали на рассвете. Безразличный к
происходящему, он едва поднял свои глаза, словно покрытые паутиной, и
пробормотал что-то на своем диалекте, когда падре Гонсага вошел в курятник и
приветствовал его по-латыни. Приходский священник заподозрил неладное,
увидев, что эта тварь не понимает язык Господа Бога и не обучена чтить его
слуг. Приглядевшись внимательно, он обнаружил, что уж слишком похож на
человека этот мнимый ангел: от него исходил невыносимый запах
бродяжничества, в крыльях его кишели паразиты, крупные перья были истрепаны
земными ветрами, и вообще ничто в его нищенском облике не соответствовало
высокому ангельскому сану. Падре Гонсага покинул курятник и обратился к
прихожанам с краткой проповедью об опасностях, которые таит в себе
легковерие. Он напоминал им, что дьявол имеет дурной обычай надевать маски,
чтобы попутать простодушных. В заключение падре справедливо заметил, что
если крылья не являются существенным элементом для определения разницы между
ястребом и самолетом, тем в меньшей степени они могут служить для
распознания ангелов. И все же он пообещал написать письмо епископу, чтобы
тот написал письмо примасу, а тот в свою очередь -- папе римскому, дабы
окончательный вердикт поступил из самой высокой инстанции.

Его призыв к осторожности пал на бесплодную почву. Новость о пленном
ангеле распространилась с такой быстротой, что через несколько часов патио
превратился в рыночную площадь, и пришлось вызвать войска, чтобы штыками
разогнать толпу, которая каждую минуту могла разнести дом. У Элисенды
заболела спина от бесконечной уборки мусора, и ей пришла в голову хорошая
мысль: огородить патио забором и за вход брать пять сентаво с каждого, кто
хочет посмотреть на ангела.

Люди приходили аж с самой Мартиники. Приехал как-то бродячий цирк с
летающим акробатом, который несколько раз пролетал, жужжа, над толпой, но на
него никто не обратил внимания, потому что у него были крылья звездной
летучей мыши, а не ангела. Отчаявшиеся больные прибывали со всего Карибского
побережья в поисках исцеления: несчастная женщина, с детства считавшая удары
своего сердца и уже сбившаяся со счета; мученик с Ямайки, который никак не
мог заснуть, потому что его мучил шум звезд; лунатик, каждую ночь
встававший, чтобы разрушить то, что делал днем, и другие с менее опасными
болезнями. Посреди этого столпотворения, от которого дрожала земля, Пелайо и
Элисенда хотя и бесконечно устали, но были счастливы -- меньше чем за неделю
они набили деньгами матрасы, а вереница паломников, ожидавшая своей очереди
посмотреть на ангела, все тянулась, пропадая за горизонтом.

Ангел был всем этим очень недоволен. Доведенный до отчаяния адским
жаром лампадок и свечей, что оставляли паломники у входа в его пристанище,
он только тем и занимался, что искал в курятнике места, где бы устроиться
поудобнее. Сначала его пытались кормить кристаллами камфары, которые, если
верить ученой соседке, были основной пищей ангелов. Но он от них отказался,
как отказывался и впредь от аппетитных завтраков, что приносили ему
паломники,-- никто не знал, то ли потому, что действительно был ангел, то ли
просто от старости. Ел он только баклажанную икру. Казалось, единственным
его сверхъестественным качеством было терпение, особенно в первые дни, когда
его клевали куры, охотясь за звездными паразитами, расплодившимися в его
крыльях, и когда калеки выдергивали его перья, чтобы приложить их к ранам, а
менее благочестивые бросали в него камни, чтобы он поднялся и можно было бы
получше его разглядеть. Один только раз его вывели из себя -- прижгли ему
бок каленой железякой, которой клеймят телят; он так долго лежал неподвижно,
что люди решили проверить, не умер ли. Он встрепенулся, вскочил, крича
что-то на своем непонятном языке, с глазами, полными слез, несколько раз
ударил крыльями, подняв тучи куриного помета и лунной пыли, и внезапный
холодящий душу порыв ветра показался дыханием того света. Хотя многие
считали, что была то обычная реакция боли, а не гнева, после этого случая,
старались его не волновать, ибо все поняли, что его спокойствие было
спокойствием затихшего урагана, а не пассивностью серафима на пенсии. В
ожидании высочайшего истолкования природы пленника падре Гонсага безуспешно
пытался на месте вразумить свою ветреную паству. Но, по-видимому, в Риме
понятия не имеют о том, что значит срочность. Время уходило на то, чтобы
установить, имеется ли у пришельца пуп, обнаружилось ли в его языке что-либо
сходное с арамейским, сколько таких, как он, могут поместиться на острие
булавки и не есть ли это просто-напросто норвежец с крыльями. Обстоятельные
письма так и шли бы, наверно, взад и вперед до скончания века, если бы
однажды провидение не положило конец терзаниям приходского священника.
Случилось так, что в те дни в местечко прибыл один из многих ярмарочных
аттракционов, блуждающих по Карибскому побережью. Грустное зрелище --
женщина, превращенная в паука за то, что однажды ослушалась родителей.
Посмотреть женщину-паука стоило дешевле, чем посмотреть ангела, кроме того,
разрешалось задавать ей любые вопросы о ее странном обличье, рассматривать
ее и так и эдак, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений в отношении
истинности свершившейся священной кары. Это был отвратительный тарантул
размером с барашка и с головой печальной девы. Люди поражались не столько
внешнему виду этого исчадия ада, сколько той скорбной правдивости, с которой
женщина-паук рассказывала подробности своего несчастья. Девчонкой она
сбежала однажды из дому на танцы вопреки воле родителей, и когда,
протанцевав всю ночь, она возвращалась домой по лесной тропе, страшный удар
грома расколол небо надвое, в открывшуюся расщелину метну-лась из бездны
ослепительная молния и превратила девушку в паука. Ее единственной пищей
были комочки мясного фарша, что добрые люди бросали иногда ей в рот.
Подобное чудо -- воплощение земной правды и суда Божьего,-- естественно,
должно было затмить высокомерного ангела, который почти не удостаивал
взглядом простых смертных. Кроме того, те несколько чудес, что приписывала
ему людская молва, выдавали его некоторую умственную неполноценность: слепой
старик, пришедший издалека в поисках исцеления, зрения не обрел, зато у него
выросли три новых зуба, паралитик так и не встал на ноги, но чуть было не
выиграл в лотерею, а у прокаженного проросли из язв подсолнухи. Все это
скорее выглядело насмешками, нежели святыми деяниями, и основательно
подмочило репутацию ангела, а женщина-паук своим появлением и вовсе
зачеркнула ее. Вот тогда-то падре Гонсага навсегда избавился от мучившей его
бессонницы и в патио у Пелайо снова стало так же пустынно, как в те времена,
когда три дня подряд шел дождь и крабы разгуливали по комнатам.
Хозяева дома на судьбу не жаловались. На вырученные деньги они
построили просторный двухэтажный дом с балконом и садом, на высоком цоколе,
чтобы зимой не заползали крабы, и с железными решетками на окнах, чтобы не
залетали ангелы. Неподалеку от городка Пелайо завел кроличий питомник и
навсегда отказался от должности альгвасила, а Элисенда купила себе лаковые
туфли на высоком каблуке и много платьев из переливающегося на солнце шелка,
которые в те времена носили по воскресеньям самые знатные сеньоры. Курятник
был единственным местом в хозяйстве, которому не уделяли внимания. Если его
иной раз и мыли или жгли внутри мирру, то делалось это отнюдь не в угоду
ангелу, а чтобы как-то бороться с исходившей оттуда вонью, которая, как злой
дух, проникала во все уголки нового дома. Вначале, когда ребенок научился
ходить, они следили, чтобы он не подходил слишком близко к курятнику. Но
постепенно они привыкли к этому запаху, и все их страхи прошли. Так что еще
до того, как у мальчика начали выпадать молочные зубы, он стал
беспрепятственно забираться в курятник через дыры в прохудившейся
проволочной сетке. Ангел был с ним так же неприветлив, как и с другими
смертными, но переносил с собачьей покорностью все жестокие ребячьи
проделки. Ветрянкой они заболели одновременно. Врач, лечивший ребенка, не
устоял перед соблазном осмотреть ангела и обнаружил, что у него совсем
плохое сердце, да и почки никуда не годятся -- удивительно, как он еще был
жив. Однако больше всего врача поразило строение его крыльев. Они так
естественно воспринимались в этом абсолютно человеческом организме, что
оставалось загадкой, почему у других людей не было таких же крыльев.
К тому времени, как мальчик пошел в школу, солнце и дождь окончательно
разрушили курятник. Освобожденный ангел бродил взад-вперед, как обессилевший
лунатик. Не успевали его веником выгнать из спальни, как он уже путался под
ногами в кухне. Казалось, он мог одновременно находиться в нескольких
местах, хозяева подозревали, что он раздваивается, повторяя самого себя в
разных уголках дома, и отчаявшаяся Элисенда кричала, что это настоящая пытка
-- жить в этом аду, набитом ангелами. Ангел так ослаб, что есть почти не
мог. Глаза, затянутые патиной, уже ничего не различали, и он еле ковылял,
натыкаясь на предметы; на его крыльях оставалось всего несколько куцых
перьев. Пелайо, жалея его, закутал в одеяло и отнес спать под навес, и
только тогда они заметили, что по ночам у него был жар и он бредил, как тот
старый норвежец, которого когда-то подобрали на берегу моря местные рыбаки.
Пелайо и Элисенда не на шутку встревожились -- ведь даже мудрая соседка не
могла сказать им, что следует делать с мертвыми ангелами.

Но ангел и не думал умирать: он пережил эту самую свою тяжелую зиму и с
первым солнцем стал поправляться. Несколько дней он просидел неподвижно в
патио, скрываясь от посторонних глаз, и в начале декабря глаза его
посветлели, обретая былую стеклянную прозрачность. На крыльях стали
вырастать большие упругие перья -- перья старой птицы, которая словно бы
задумала надеть новый саван. Сам-то ангел, видно, знал причину всех этих
перемен, но тщательно скрывал их от посторонних. Иной раз, думая, что его
никто не слышит, он тихонько напевал под звездами песни моряков.

Однажды утром Элисенда резала лук для завтрака, и вдруг в кухню
ворвался ветер, какой дует с моря. Женщина выглянула в окно и застала
последние минуты ангела на земле. Он готовился к полету как-то неловко,
неумело: передвигаясь неуклюжими прыжками, он острыми своими когтями
перепахал весь огород и едва не развалил навес ударами крыльев, тускло
блестевших на солнце. Наконец ему удалось набрать высоту. Элисенда вздохнула
с облегчением за себя и за него, увидев, как он пролетел над последними
домами поселка, едва не задевая крыши и рьяно размахивая своими огромными,
как у старого ястреба, крыльями. Элисенда следила за ним, пока не закончила
резать лук и пока ангел совсем не скрылся из виду, и он был уже не помехой в
ее жизни, а просто воображаемой точкой над морским горизонтом.​

Нажмите, чтобы читать дальше...

 

[Gomez]

Я в восторге. Я даже не знаю, что сказать.
Очень сильно. Сделай из этого серию.

 

[КаМи]

Другая сторона смерти​

---------------------------------------------------------------
OCR: Павел Кроковный
---------------------------------------------------------------

Неизвестно почему он вдруг проснулся, словно от толчка. Терпкий запах
фиалок и формальдегида шел из соседней комнаты широкой волной, смешиваясь с
ароматом только что раскрывшихся цветов, который посылал утренний сад. Он
попытался успокоиться и обрести присутствие духа, которого сон лишил его.
Должно быть, было уже раннее утро, потому что было слышно, как поливают
грядки огорода, а в открытое окно смотрело синее небо. Он оглядел полутемную
комнату, пытаясь как-то объяснить это резкое, тревожное пробуждение. У него
было ощущение, физическая уверенность, что кто-то вошел в комнату, пока он
спал. Однако он был один, и дверь, запертая изнутри, не была взломана.
Сквозь окно пролилось сияние. Какое-то время он лежал неподвижно, стараясь
унять нервное напряжение, которое возвращало его к пережитому во сне, и,
закрыв глаза, лежа на спине, пытался восстановить прерванную нить спокойных
размышлений. Ток крови резкими толчками отзывался в горле, а дальше, в
груди, отчаянно и сильно колотилось сердце, все отмеряя и отмеряя отрывистые
и короткие удары, как после изнурительного бега. Он заново мысленно пережил
прошедшие несколько минут. Возможно, ему приснился какой-то странный сон.
Должно быть, кошмар. Да нет, ничего особенного не было, никакого повода для
такого состояни.
Они ехали на поезде (сейчас я это помню) по какой-то местности (я это
часто вижу во сне) среди мертвой природы, среди искусственных, ненастоящих
деревьев, обвешанных бритвенными лезвиями, ножницами и прочими острыми
предметами вместо плодов (я вспоминаю: мне надо было причесаться) - в общем,
парикмахерскими принадлежностями. Он часто видел этот сон, но никогда не
просыпался от него так резко, как сегодня. За одним из деревьев стоял его
брат-близнец, тот, которого недавно похоронили, и знаками показывал ему -
однажды такое было в реальной жизни, - чтобы он остановил поезд. Убедившись
в бесполезности своих жестов, брат побежал за поездом и бежал до тех пор,
пока, задыхаясь, не упал с пеной у рта. Конечно, это было нелепое,
ирреальное видение, но в нем не было ничего, что могло бы вызвать такое
беспокойство. Он снова прикрыл глаза - в прожилках его век застучала кровь,
и удары ее становились все жестче, словно удары кулака. Поезд пересекал
скучный, унылый, бесплодный пейзаж, и тут боль, которую он почувствовал в
левой ноге, отвлекла его внимание от пейзажа. Он осмотрел ногу и увидел - не
надо надевать тесные ботинки - опухоль на среднем пальце. Самым естественным
образом, как будто всю жизнь только это и делал, он достал из кармана
отвертку и вывинтил головку фурункула. Потом аккуратно убрал отвертку в
синюю шкатулку - ведь сон был цветной, верно? - и увидел, что из опухоли
торчит конец грязной желтоватой веревки. Не испытывая никакого удивления,
будто ничего странного в этой веревке не было, он осторожно и ловко потянул
за ее конец. Это был длинный шнур, длиннющий, который все тянулся и тянулся,
не причиняя неудобства или боли. Через секунду он поднял взгляд и увидел,
что в вагоне никого нет, только в одном из купе едет его брат, переодетый
женщиной, и, стоя перед зеркалом, пытается ножницами вытащить свой левый
глаз.
Конечно, этот сон был неприятный, но он не мог объяснить, почему у него
поднялось давление, ведь в предыдущие ночи, когда он видел тяжелейшие
кошмары, ему удавалось сохранять спокойствие. Он почувствовал, что у него
холодные руки. Запах фиалок и формальдегида стал сильнее и был неприятен,
почти невыносим. Закрыв глаза и пытаясь выровнять дыхание, он попытался
подумать о чем-нибудь привычном, чтобы снова погрузиться в сон, прервавшийся
несколькими минутами раньше. Можно было, например, подумать: через несколько
часов мне надо идти в похоронное бюро платить по счетам. В углу запел
неугомонный сверчок и наполнил комнату сухим отрывистым стрекотанием.
Нервное напряжение начало ослабевать понемногу, но ощутимо, и он
почувствовал, как его отпустило, мускулы расслабились; он откинулся на
мягкую подушку, тело его, легкое и невесомое, испытывало благостную
усталость и теряло ощущение своей материальности, земной субстанции, имеющей
вес, которая определяла и устанавливала его в присущем ему на лестнице
зоологических видов месте, которое заключало в своей сложной архитектуре всю
сумму систем и геометрию органов, поднимало его на высшую ступень в иерархии
разумных животных. Веки послушно опустились на радужную оболочку так же
естественно, как соединяются члены, составляющие руки и ноги, которые
постепенно, впрочем, теряли свободу действий; как будто весь организм
превратился в единый большой, отдельный орган и он - человек - перестал быть
смертным и обрел другую судьбу, более глубокую и прочную: вечный сон,
нерушимый и окончательный. Он слышал, как снаружи, на другом конце света,
стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и
расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые
понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный,
заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.
Спокойно, обласканный теплом каждодневного покоя, он почувствовал, как
легка его выдуманная дневная смерть. Он погрузился в мир отрадных
путешествий, в призрачный идеальный мир - мир, будто нарисованный ребенком,
без алгебраических уравнений, любовных прощаний и силы притяжения.
Он не мог сказать, сколько времени провел так, на зыбкой грани сна и
реальности, но вспомнил, что рывком, будто ему ножом полоснули по горлу,
подскочил на кровати и почувствовал: брат-близнец, его умерший брат, сидит в
ногах кровати.
Снова, как раньше, сердце сжалось в кулак и ударило его в горло так
сильно, что он подскочил. Нарождающийся свет, сверчок, который нарушал
тишину своим расстроенным органчиком, прохладный ветерок, долетавший из мира
цветов в саду, - все это вместе вернуло его к реальной жизни; но в этот раз
он понимал, отчего вздрогнул. В короткие минуты бессонницы и - сейчас я
отдаю себе в этом отчет - в течение всей ночи, когда он думал, что видит
спокойный, мирный сон без мыслей, его сознание занимал только один образ,
постоянный, неизменный,- образ, существующий отдельно от всего,
утвердившийся в мозгу помимо его воли и несмотря на сопротивление его
сознания. Да. Некая мысль - так, что он почти не заметил этого - овладела
им, заполнила, охватила все его существо, будто появился занавес,
представляющий неподвижный фон для всех остальных мыслей; она составляла
опору и главный позвонок мысленной драмы его дней и ночей. Мысль о мертвом
теле брата-близнеца гвоздем застряла в мозгу и стала центром жизни. И
сейчас, когда его оставили там, на крохотном клочке земли, и веки его
вздрагивают от дождевых капель, сейчас он боялся его.
Он никогда не думал, что удар будет таким сильным. В открытое окно
снова проник аромат, смешанный теперь с запахом влажной земли, погребенных
костей; его обоняние обострилось, и его охватила ужасающая животная радость.
Уже много часов прошло с тех пор, когда он видел, как тот корчится под
простынями, словно раненый пес, и стонет, и этот задавленный последний крик
заполняет его пересохшее горло; как пытается ногтями разодрать боль, которая
ползет по его спине, забираясь в самую сердцевину опухоли. Он не мог забыть,
как тот бился, будто агонизирующее животное, восстав против правды, которая
была перед ним, во власти которой находилось его тело, с непреодолимым
постоянством, окончательным, как сама смерть. Он видел его в последние
минуты ужасной агонии. Когда он обломал ногти о стену, раздирая последнюю
крупицу жизни, что уходила у него между пальцев и обагрилась его кровью, а в
это время гангрена сжирала его плоть, как ненасытно-жестокая женщина. Потом
он увидел, как он откинулся на смятую постель, даже не успев устать,
покрытый испариной и смирившийся, и его губы, увлажненные пеной, сложились в
жуткую улыбку, и смерть потекла по его телу, будто поток пепла.
Так было, когда я вспомнил об опухоли в животе, которая его мучила. Я
представлял себе ее круглой - теперь у него было то же самое ощущение,-
разбухающей внутри, будто маленькое солнце, невыносимой, будто желтое
насекомое, которое протягивает свою вредоносную нить до самой глубины
внутренностей. (Он почувствовал, что в организме у него все разладилось,
словно уже от философского понимания необходимости неизбежного.) Возможно, и
у меня будет такая же опухоль, какая была у него. Сначала это будет
маленькое вздутие, которое будет расти, разветвляясь, увеличиваясь у меня
внутри, будто плод. Возможно, я почувствую опухоль, когда она начнет
двигаться, перемещаться внутри меня с неистовством ребенка-лунатика,
переходя по моим внутренностям, как слепая,- он прижал руки к животу, чтобы
унять острую боль, затем с тревогой вытянул их в темноту, в поисках матки,
гостеприимного теплого убежища, которое ему не суждено найти; и сотни лапок
этого фантастического существа, перепутавшись, станут длинной желтоватой
пуповиной. Да. Возможно, и у меня в желудке - как у брата, который только
что умер, - будет опухоль. Запах из сада стал очень сильным, неприятным,
превращаясь в тошнотворную вонь. Время, казалось, застыло на пороге
рассвета. Через окно сияние утра было похоже на свернувшееся молоко, и
казалось, что именно поэтому из соседней комнаты, там, где всю прошлую ночь
пролежало тело, так несло формальдегидом. Это, разумеется, был не тот запах,
что шел из сада. Это был тревожный, особенный запах, не похожий на аромат
цветов. Запах, который навсегда, стоило только узнать его, казался трупным.
Запах, леденящий и неотвязный, - так пахло формальдегидом в анатомическом
театре. Он вспомнил лабораторию. Заспиртованные внутренности, чучела птиц. У
кролика, пропитанного формалином, мясо становится жестким, обезвоживается,
теряет мягкую эластичность, и он превращается в бессмертного, вечного
кролика. Формальдегидного. Откуда этот запах? Единственный способ остановить
разложение. Если вены человека заполнить формалином, мы станем
заспиртованными анатомическими образчиками.
Он услышал, как снаружи усиливается дождь и барабанит, будто
молоточками, по стеклу приоткрытого окна. Свежий воздух, бодрящий и
обновленный, ворвался в комнату, неся с собой влажную прохладу. Руки его
совсем застыли, наводя на мысль о том, что по артериям течет формалин, -
будто холод из патио проник до самых костей. Влажность. Там очень влажно. С
горечью он подумал о зимних ночах, когда дождь будет заливать траву и
влажность примостится под боком его брата, и вода будет циркулировать в его
теле, как токи крови. Он подумал, что у мертвецов должна быть другая система
кровообращения, которая быстро ведет их к другой ступени смерти - последней
и невозвратной. В этот момент ему захотелось, чтобы дождь перестал и лето
стало бы единственным, вытеснившим все остальные временем года. И поскольку
он об этом думал, настойчивый и влажный шум за окном его раздражал. Ему
хотелось, чтобы глина на кладбищах была сухой, всегда сухой, поскольку его
беспокоила мысль: там, под землей, две недели - влажность уже проникла в
костный мозг - лежит человек, уже совсем не похожий на него.
Да. Они были близнецами, похожими как две капли воды, близнецами,
которых с первого взгляда никто не мог различить. Раньше, когда они были
братьями и жили каждый своей жизнью, они были просто братьями-близнецами,
живущими как два отдельных человека. В духовном смысле у них не было ничего
общего. Но сейчас, когда жестокая, ужасная реальность, будто беспозвоночное
животное, холодом заскользила по спине, что-то нарушилось в едином целом,
появилось нечто похожее на пустоту, словно в теле у него открылась рана,
глубокая, как бездна, или как будто резким ударом топора ему отсекли
половину туловища: не от этого тела с конкретным анатомическим устройством и
совершенным
геометрическим рисунком, не от физического тела, которое сейчас
чувствовало страх, - от другого, которое было далеко от него, которое вместе
с ним погрузили в водянистый мрак материнской утробы и которое вышло на
свет, поднявшись по ветвям старого генеалогического древа; которое было
вместе с ним в крови четырех пар их прадедов, оно шло к нему оттуда, с
сотворения мира, поддерживая своей тяжестью, своим таинственным присутствием
всю мировую гармонию. Возможно, в его жилах течет кровь Исаака и Ревекки,
возможно, он мог быть другим братом, тем, который родился на свет уцепившись
за его пятку и который пришел в этот мир через могилы поколений и поколений,
от ночи к ночи, от поцелуя к поцелую, от любви к любви, путешествуя, будто в
сумраке, по артериям и семенникам, пока не добрался до матки своей родной
матери. Сейчас, когда равновесие нарушено и уравнение окончательно решено,
таинственный генеалогический маршрут виделся ему реально и мучительно. Он
знал, что в гармонии его личности чего-то недостает, как недостает этого в
его обычной, видимой глазу целостности: "Лотом вышел Иаков, держась за пяту
Исава ".
Пока брат его болел, у него не было такого ощущения, потому что
изменившееся лицо, искаженное лихорадкой и болью, с отросшей бородой, было
непохоже на его собственное.
Сразу же, как только брат вытянулся и затих, побежденный окончательной
смертью, он позвал брадобрея "привести тело в порядок". Сам он был тут же и
стоял вжавшись в стену, когда пришел человек, одетый в белое, и принес
сверкающие инструменты для работы... Ловким движением мастер покрыл мыльной
пеной бороду покойника - рот тоже был в пене. Таким я видел брата перед
смертью - медленно, будто стараясь вызнать какой-то ужасный секрет,
парикмахер начал его брить. Вот тогда-то и пришла эта жуткая мысль, которая
заставила его вздрогнуть. По мере того как с помощью бритвенного лезвия все
более проступали бледные, искаженные ужасом черты брата-близнеца, он все
более чувствовал, что это мертвое тело не есть что-то чуждое ему - это нечто
составляющее единый с ним земной организм, и все, что происходит, - это
просто репетиция его собственной... У него было странное чувство, что
родители вынули из зеркала его отражение, то, которое он видел, когда
брился. Ему казалось сейчас, что это изображение, повторявшее каждое его
движение, стало независимым от него. Он видел свое отражение множество раз,
когда брился, - каждое утро. Сейчас он присутствовал при драматическом
событии, когда другой человек бреет его отражение в зеркале невзирая на его
собственное физическое присутствие. Он был уверен, убежден, что если сейчас
подойдет к зеркалу, то не увидит там ничего, хотя законы физики и не смогут
объяснить это явление. Это было раздвоение сознания! Его двойником был
покойник! В полном отчаянии, пытаясь овладеть собой, он ощупал пальцами
прочную стену, которую ощутил как застывший поток. Брадобрей закончил работу
и кончиками ножниц закрыл глаза покойному. Мрак дрожал внутри него, в
непоправимом одиночестве ушедшей из мира плоти. Теперь они были одинаковыми.
Неотличимые друг от друга братья, без устали повторяющие друг друга.
И тогда он пришел к выводу: если эти две природные сущности так тесно
связаны между собой, то должно произойти нечто необычайное и неожиданное. Он
вообразил, что разделение двух тел в пространстве - не более чем видимость,
на самом же деле у них единая, общая природа. Так что когда мертвец станет
разлагаться, он, живой, тоже начнет гнить внутри себя.
Он услышал, как дождь застучал по стеклу с новой силой и сверчок
принялся щипать свою струну. Руки его стали совершенно ледяными, скованные
холодом долгой неодушевленности. Острый запах формальдегида заставлял
думать, что гниение, которому подвергался его брат, проникает, как послание,
оттуда, из ледяной земляной ямы. Это было нелепо! Возможно, все перевернуто
с ног на голову: влияние должен оказывать он, тот, кто продолжает жить, -
своей энергией, своими живыми клетками! И тогда - если так - его брат
останется таким, какой он есть, и равновесие между жизнью и смертью защитит
его от разложения. Но кто убедит его в этом? Разве невозможно и то, что
погребенный брат сохранится нетронутым, а гниение своими синеватыми
щупальцами заполонит живого?
Он подумал, что последнее предположение наиболее вероятно, и,
смирившись, стал ждать своего смертного часа. Плоть его стала мягкой,
разбухшей, и ему показалось, что какая-то голубая жидкость покрыла все его
тело целиком. Он почувствовал - один за другим - все запахи своего тела,
однако только запах формалина из соседней комнаты вызвал знакомую холодную
дрожь. Потом его уже ничто не волновало. Сверчок в углу снова затянул свою
песенку, большая круглая капля свисала с чистых небес прямо посреди комнаты.
Он услышал: вот она упала - и не удивился, потому что знал - старая
деревянная крыша здесь прохудилась, но представил себе эту каплю прохладной,
бескрайней, как небеса, воды, добрую и ласковую, которая пришла с небес, из
лучшей жизни, где нет таких идиотских вещей, как любовь, пищеварение или
жизнь близнецов. Может быть, эта капля заполнит всю комнату через час или
через тысячу лет и растворит это бренное сооружение, эту никому не нужную
субстанцию, которая, возможно, - почему бы и нет? - превратится через
несколько мгновений в вязкое месиво из белковины и сукровицы. Теперь уже все
равно. Между ним и его могилой - только его собственная смерть. Смирившись,
он услышал, как большая круглая тяжелая капля упала, произошло это где-то в
другом мире, в мире нелепостей и заблуждений, в мире разумных существ.​

 

[Dzirt]

Аналогично.
Только у Маркеса есть еще произведения побольше, например "Сто лет одиночества", к сожалению пока не читал, но все больше и больше хочу.

 

[КаМи]

Аналогично.
Только у Маркеса есть еще произведения побольше, например "Сто лет одиночества", к сожалению пока не читал, но все больше и больше хочу.

Да я тоже недавно наткнулся, думаю приступить к чтению на днях)

 

[Dzirt]

Может когда-нибудь попробую почитать его в оригинале, но точно не сейчас с моим полугодовым изучением испанского.